– Ну… ну да.

– Да нихуя ты не знаешь! – Глаза у дядь Володи вылезли из орбит. Изо рта брызнула слюна, легла прозрачной полоской на стол. Таракан подбежал, попробовал на вкус. – Ты хоть понимаешь, какая это была страшная контора? Хуже только какое-нибудь… блядь… Аненербе, скрещенное с Гестапо. Гэбня ТАКИЕ эксперименты ставила, какие ни тебе, ни даже мне не снились. Думаешь, у них на весь город одно управление было в самом центре? Хуй! Да у них чуть ли не в каждой подворотне мелкая конторка малозаметная. Вот как та, что в барачном дворе, за высоченным бетонным забором. И чёрт вообще знает, чем они там занимались, эти мудаки. Думаешь, тут в окрестностях единственное такое место? Хочешь, ещё про одно расскажу?

– Давай.

– Был мужик такой – звали Ильёй. – Дядь Володя недобро оскалился.

– Хм, – натянуто усмехнулся Илья.

– И была у него дочка. Почти взрослая. Кристиной звали.

Илья поперхнулся шпротиной, посмотрел в упор на дядь Володю, чей взгляд говорил: «Ну что, каково?»

«Совпадение», – всё-таки подумал Илья.

– Батя из него никудышный вышел. Жену не любил, детей толком тоже. С супругой почти двадцать лет прожил, а едва нарисовалась халявная квартирка от умершей родственницы – сдристнул.

Бывший мент высокомерно посмотрел на Илью, аристократически затянулся сигаретой. Ждал реакции. Но Илья вперил стеклянный взгляд в стол: хмельное отупение нахлынуло новой волной, голова перестала соображать.

– Старшая дочка дурака этого иногда навещала, хотя он того совсем не заслуживал. Навещала, навещала. А потом он ей дверь открывать перестал. Она приходит, приходит. А он всё не открывает, не открывает. Ни вечерами после работы в будние дни, ни в выходные. Выяснилось, что и на работе он долго уже не появлялся, его по статье уволили за прогулы. А у Кристины в этих местах подружка жила, в общаге за техническим институтом. Возле оврага, где кинологи овчарок тренируют. Пройти туда можно разными путями, но Кристина ходила дорогой позади троллейбусного депо. Знаешь ту дорогу?

– Не-а-а, – промычал Илья.

– Неприметная такая. Там сначала гаражи, потом конторы тянутся. Потом задворки института. И только пото-о-о-о-ом та общага… Так вот. Был жаркий летний день. Кристина Ильинична шла по той самой дорожке, о которой мало кто знает… и проходила мимо конторки – одноэтажной, из ядовито-жёлтого кирпича. С решётками на окнах. У двери на стене след от таблички. То есть учреждение осталось и работает, а табличка пропала, причём давно. Понял, да?

– Умгу.

– Она не собиралась туда заходить, нет. И не зашла бы, если б не заметила у входа невзрачную старушку – та пыталась собрать в порвавшийся пакет какое-то тряпьё, да вот незадача: как ни возьмётся – не получается, руки шибко трясутся. Люди заходили-выходили, а старушке никто не помогал. Подошла, значит, Кристина. Помогла бабуле собрать вещи в пакет. Та попросила её занести пакет в здание – мол, тяжеловато самой. Девушка, конечно, не отказала. Они шли по длинному узкому коридору мимо множества дверей. Хотя снаружи стояла июльская жарища, в коридоре том было прохладно – девочка даже поёжилась. Когда дошли до аппарата с газировкой, бабушка говорит: мол, спасибо, дальше я сама. А ты, мол, попей водички из автомата. Тут, говорит, бесплатно. А то ты, мол, наверное, по такой жарище питюшки хочешь. И ушла. К автомату растрёпанной верёвкой привязан синий пластмассовый стакан общего пользования. «Да и чёрт с ним», – подумала Кристина – она и вправду сильно хотела пить после тряски через весь город в автобусе-душегубке битком. Взяла покрытый коричневым налётом стакан, подставила под торчащий обрезок резинового шланга. Вдавила кнопку. Газировка хлынула шипящей струёй. Кристина выпила. В тот самый миг мимо по узкому коридору протиснулся мужчина. Он попал лишь в поле её бокового зрения, но она его сразу узнала. Её отец, Илья. Пустой стакан повис на разлохмаченной веревке. Кристина посмотрела удаляющемуся мужчине в спину. И правда отец! Она – следом. «Папа!» – зовёт. Тот не оборачивается. Она пытается его догнать, но как ни старается – расстояние между ними отчего-то меньше не становится. У входа мужчина повернулся к девушке лицом, улыбнулся. Как бы показал: да, это я, и я знаю, что ты меня заметила. Кристина стала отчаянно работать ногами – вырвалась из пространственно-временного студня, что её сковывал. Выскочила на улицу. Папаша ухмыльнулся так хитренько, сгорбился, глаза его сузились, как у азиата, лицо вмиг пожелтело, покрылось стариковскими морщинами. А ноги превратились в склизкие щупальца. Скользнул он за угол. Девочка ринулась следом, но за зданием конторы в путанице гаражей его уже и след простыл. Да и не её отец то был. Однозначно.

– А кто ж тогда?

– А был это…

Живёт у нас тут один старый кореец. Я его с молодости своей помню – сколько сам тут живу. И вот сколько я его помню, столько он и был старым – с виду на все девяносто с гаком. Ходит еле-еле. Спина – вопросительный знак. Сам сморчок сморчком – как всё равно гриб сушёный. Кожа жёлтая, пергаментная, в пятнах коричневых. Губы синюшные ниткой. Глаза выцветшие ничего не выражают – смотрят всегда в несуществующую точку, как у слепого. Причёска коротким сивым ёжиком. Всегда кореец носит один и тот же длинный серый плащ – в любое время года, в любую погоду. Застёгивает сверху донизу, на все пуговки.

А ещё у него сумка всегда с собой. Тряпичная. Синяя. Кармашек снаружи. Знаешь, старики с такими в магазин ходят. Раньше шили прочнее некуда – уж давненько их не выпускают, а многие до сих пор пользуются.

Был тут у нас хулиган Степан Вихров, по прозвищу Шмы́гарь. Внешность под стать фамилии – башка нечёсаная, вихрастая. Мыл он её редко – потому вихры, когда отрастали, превращались в колтуны. И сопливил, носом шмыгал противно – оттого и Шмыгарь.

Был он предводитель одной местной хулиганской шайки мелкотравчатой. Ничего особо опасного – то дачу обчистят, то подерутся с кем, то фонарь уличный расколотят.

Шмыгарь у меня под колпаком сидел. Я этого упырёныша сразу, как он безобразничать по округе взялся (лет тринадцать ему было), к ногтю прижал – прессовал часов шесть кряду, грозился крупную кражу на него повесить, хотя знал, что совершил её другой гадёныш из местной шпаны. Ну, и доломал я его в итоге. Стал он мне стучать, причём самозабвенно так, с рвением. Много глухих висяков раскрыть помог, много кого из блядей окрестных за решётку усадить.

Таким можно некоторые вольности дозволять в обмен на стукачество: подонка не исправишь, если он подонок генетический, зато можно какую-никакую пользу извлекать. Но надо держать на коротком поводке, не давать зарываться. Чуть что – по зубам. Так, чтоб заскулил, падла! Но и круглые сутки за ним смотреть тоже не будешь ведь, за всем не углядишь.

Урвали как-то раз по осени они с дружками себе сивухи. Сухой закон, гнали круго́м напропалую. Была у нас тут самогонщица-инвалидка – много кому пойлом своим поганым на тот свет убыть помогла. Упросила ихнюю шайку не то забор ей подлатать, не то ещё чего по хозяйству. В обмен на самогонку, понятное дело. У них хоть руки из жопы, а всё ж кой-чего могут – особенно за магарыч. Не такие уж никчёмные.

Починили они, значит, забор да в соседней подворотне и начимергесились – не отходя от кассы, как говорится.

Осень поздняя стояла. Темнеет рано. Холодно, сыро. И вот, шуруют они, значит, рыла косые, по Второму проезду Станке-Димитрова. Там и так-то обычно малолюдно, а тогда почти никого, кроме этой шайки из четырёх мудаков.

Навстречу им старый кореец. Со своей синей сумкой. Ноги еле волочет. И смотрит будто бы мимо всего вокруг разом.

Он словно бы и не заметил свору, что слюняво материлась и гоготала. Ни один мускул на лице не дрогнул. Как шёл, так и шёл.

Это Шмыгаря и взбесило. Как любому ничтожеству, ему нравилось, когда его боялись. Когда, завидев его, нервничали, переходили на другую сторону улицы, взглядом с ним пересечься не осмеливались.