А тут ноль реакции. Кореец их не боялся – они это чувствовали. Это им поперёк горла и встало. Не боится – значит, не уважает. Злой, но трусливый зверь всегда такие вещи тонко улавливает. А шпана – это звери и есть.

Старику всё равно. Как шёл, так и шёл.

Кодла приумолкли. Шмыгарь встал у корейца на пути. Тот остановился. Не попытался обойти препятствие. Взгляд всё так же в никуда.

«Куда идёшь, дед?» – спросило главное кодло. Дыхнуло на корейца перегаром, зычно шмыгнуло носом, харкнуло соплями на асфальт.

Кореец молчал.

«Тебя спрашиваю!» – напирал, на глазах свирепея, Вихров.

Старик молчал. Остальная шпана наблюдала. И мысли у них в бошках оч-ч-ч-чень нехорошие роились. Они предчувствовали дурное.

«Деньги есть, дед?» – спросил Шмыгарь. «Да отвянь ты от него, – робко встрял один из дружков. – Он походу немой». «Завали ебало, – отмахнулся главарь. – Сам разберусь».

Старик молчал. Застыл. Лицо не выражало ровно ничего. Словно не человек, а заводной робот, что кое-как курсирует туда-сюда по одной и той же малолюдной улице.

«Чё у тя в сумке, а, козёл узкоглазый?» – всё не унимался Шмыгарь. Он легко выхватил у жертвы ту самую тряпичную сумку.

Открыл. Заглянул.

Фонари в тот вечер, хоть и через один, но горели, и он сразу увидел, что внутри.

Кореец всё так же молчал – ждал… нет, ЗНАЛ, что произойдёт дальше.

Шмыгарь своими безумными гноящимися глазищами уставился внутрь сумки. Нахмурился.

Вскрикнул.

На дне лежало что-то с кулак размером. Оно ринулось ему в лицо. Ни один из дружков так и не сумел толком разглядеть, что это было, – оно непрерывно и стремительно двигалось. Да и цвета какого-то непонятного – синюшного, не синюшного, поди разбери.

Вихров выронил сумку и облапил своё лицо, пытаясь отодрать то, что к нему прилипло. Возил руками, размазывал – всё без толку. А потом пятно ловко заползло ему в ноздрю и исчезло под черепушкой.

Шмыгарь отнял руки от лица и взревел, как смертельно раненный бык на корриде. Выхватил из кармана нож, ринулся на одного из дружков – вспорол его продольно, как мешок с картошкой, кишки наружу выпали. Другие двое тоже не успели опомниться. Второго он полоснул по лицу, гла́за лишил. А третьему повезло – у него только куртка пострадала. Осатанело вопя, Шмыгарь бросился прочь, в темноту.

Кореец наклонился, подобрал сумку – неторопливо так, невозмутимо, по-старчески. По-прежнему не обращая ни на что вокруг внимания, поплёлся дальше своей дорогой.

Горелый таракан шлёпнулся на пол.

Кухню заполнило молчание. Только ходили ходуном челюсти у дядь Володи, который с аппетитом уничтожал бутерброд из шпротины и куска хлеба.

– Шмыгеля этого твоего таки нашли? – спросил наконец Илья.

– Нашли-нашли. Куда б он делся. Всю ночь под мостом на даче заброшенной просидел. В угол забился. К утру посинел, от холода колотун мама не горюй.

– Арестовали?

– Ага.

– А дружков?

– А что дружки. Они ж как потерпевшие по делу проходили. Тот, которому Вихров кишки выпустил, на месте дух испустил. Тот, что глаза лишился… ну, он глаза лишился. А третий… не знаю. Наверное, куртку в ателье отнёс заштопать. Те двое с хулиганством завязали, больше не высовывались. Но, насколько я слышал, всё равно у обоих жизнь наперекосяк пошла. Кажись, и в живых их уж нету.

– А сам Шмыгель?

– А сам Шмыгарь в тюряжку присел с увесистым сроком. На допросах не говорил ничего, молчал всё время. Клещами сло́ва не вытянешь. Но врачи признали вменяемым, в психушку не взяли. В тюряжке скоро и помер. Нашли у него в голове здоровенную мозговую опухоль. Я снимки видел – зрелище такое, что обосраться. Синюшная херовина на полмозга. У неё будто бы много тоненьких лапок, и она ими крепко мозг держит. А сверху – три тёмных пятна, как рожица улыбчивая. Бр-р-р-р-р-р… Жуть жуткая!

Помолчали. Выпили.

– А кореец тот живой? – спросил Илья. – Или умер? Или пропал куда?

– Живее всех живых. Я его изредка встречаю. Всё такой же.

– Не пробовал с ним заговорить?

– Он всякий раз… захочешь с ним заговорить – тебе будто бы что-то мешает. Или отвлекает. Детишки мячиком в тебя пульнут из-за школьного забора – уже, считай, фокус потерял. Миг спустя глядь – а старика поминай как звали.

– А домой к нему нагрянуть?

– Так и не выяснили, где живёт. Сколько ни копали, нету такого человека.

– Может, просто без прописки?

– Фигушки. Расспрашивал я местных. Домов-то у нас тут не шибко много. По нескольку человек из каждого я, пожалуй, опросил. Даже кое-кого с Вильямса, из частников. Корейца видят всегда на одной и той же улице. Второй проезд Станке-Димитрова. Упирается в тупичок. Если вправо за угол дома свернуть, по стёжке выйдешь к хозяйственному магазину, налево – к баракам. Ни разу не замечено, чтоб кореец свернул. Только по прямой траектории ходит, вдоль Второго проезда. Особенно часто его можно встретить осенью, в сырую погоду, когда листопад и чуть моросит.

– Ты ведь про контору возле института говорил – что его… кхм… Кристина там встретила. А сейчас говоришь, только Второй проезд…

Дядь Володя пожевал губами, потом промямлил:

– Да я… это… ай, да ну! – и махнул рукой.

Помолчали. Выпили.

– Есть у меня маленькое предположеньице, где тот старик может прятаться.

Есть у нас тут неподалёку местечко, куда без особой нужды лучше не ходить. Да и по нужде тоже лучше не соваться. Хотя люди повзрослее да посерьёзней в основном как раз по нужде туда и забегают – по малой или по большой.

Заброшенная котельная. Дети её называют «коте́лка». От нашей школы минут пять прогулочным шагом. Лет пятнадцать назад её закрыли, а взамен открыли новую, мимо которой теперь в продуктовый ходят. Отчего закрыли – никто тогда толком не знал. Оч-ч-чень тёмная история.

Так до сих пор и стоит посреди квартала, сорняком зарастает, разрушается. Добропорядочные прохожие, кому внезапно приспичит, ссут и срут на первом этаже.

Но, хоть всё обоссано и обосрано, детишки туда лазать любят. А что им? Им хоть где весело! Они там в войнушку играют, штабы устраивают, костры палят… Вообще, хорошо б заварить все двери да окна, чтоб кто попало не ошивался. Сам понимаешь: травмоопасно там. А уж каким-нибудь маньякам-убийцам-рецидивистам в такой котельной самое раздолье. Это ведь здоровенное здание с подземным этажом, а то и двумя – никто точно не знает, сколько их. Такие катакомбы, что заблудиться – раз плюнуть.

Можешь сам сходить посмотреть. Зрелище угрюмое в любую погоду. Неуклюжая, громоздкая кирпичная хреновина – как гнойный нарост или уродливый гриб посреди дворов. Вокруг всё дурниной поросло, борщевиком…

Когда-нибудь ту котельную, конечно, снесут. Будут времена получше да побогаче – поставят новый многоквартирный муравейник. И жильцы его даже знать не будут, что это раньше было за место.

Как-то раз одна девочка… ну, как девочка… десятый класс кончила, восемнадцать лет стукнуло… Лидой звали. Так вот, летом после выпуска Лида, готовясь поступать в институт, стала всё больше уходить в себя. Читала книжки, писала стихи, думы думала. Школьные друзья-подруги как-то сами собой рассосались, разбежались. Мальчик, с которым она мечтала связать свою судьбу и создать семью, уехал поступать в Москву. Он был отличник и вообще большой везунчик – Лида не сомневалась, что поступит. И знала, что он не вернётся. А её саму родители ни за что в Москву не отпустили бы – боязно, да и денег в обрез.

Лида грустила. Часто без цели бродила по городу, находила укромные уголки и сидела там часами с блокнотом – изливала девичью боль-тоску в стихах да рисунках.

Однажды забрела она совсем далеко от дома – и очутилась в наших краях. Прогулялась по тихим дворикам. Что-то неуловимое ей тут полюбилось. Что-то таинственное. Да и людей днем почти не видать, особенно летом, в июле. Так что стала Лида сюда частенько наведываться.