В том саду только одна группа была тогда. И никого больше из взрослых работников в здании не оказалось, кроме ополоумевших нянечки и воспитательницы. Кто-то из родителей добежал до дома, вызвал милицию. Представь, с каким трудом удалось объяснить дежурному, что произошло.

Раньше ментов явилась гэбня. Они наши ментовские телефоны все до единого прослушивали. Приехали, значит, заперлись в комнате с воспиталкой, нянечкой и этими. Родителей не пустили, во двор силком выставили. Потом гэбэшники молча вынесли из здания несколько холщовых мешков, погрузили в фургон да укатили.

Часть детей пропала – как раз те, чью одёжку на себя напялили вот эти вот со страшными рожами. Других, настоящих ребятишек с фотокарточки, нашли запертыми в тёмном чулане. Они не разговаривали, а глаза у них были совсем потухшие. Почернелые.

Детишки те, все как один, тихими дебилами сделались на всю жизнь. Воспиталку и нянечку в психушке пришлось навсегда закрыть. Пропавших так и не нашли. Куда гэбня увезла в мешках страшных карликов – неизвестно.

Илья нехотя покосился на фотокарточку. Лица теперь казались даже не вполне человеческими.

Ему подурнело.

– Вот то-то же, – заметил дядь Володя. – Я тоже на фотокарточку эту смотрю – и аж не по себе. У тебя нет ощущения, будто они тут живые и на тебя взаправду глядят?

Гость кивнул.

– Вот и у меня… Бля, а знаешь, что я щас сделаю?!

Он схватил горелку, включил и направил пламя на кусочек плотной бумаги со страшной чёрно-белой застывшей картинкой. Фотокарточка вспыхнула и тут же обернулась грудой пепла, что стал седеть и распадаться на глазах, потрескивая.

Пламя снесло несколько искр Илье на рубашку. Тот в пьяном оцепенении не заметил вовремя. Принялся неуклюже тушить искры, когда они уже прожгли в ткани крошечные дырки.

Дядь Володя небрежно смахнул ладонью горстку потухшего, но ещё тёплого пепла. Седая пыль облачком осела на грязный кухонный пол.

– Вот тебе в детстве никогда не казалось, – продолжал он, – что маму или папу – а то и обоих родителей – подменили? Ну, то есть ты на родного человека смотришь, а он словно бы и не совсем тот, кем был только вот… да хотя бы сегодня утром! Вместо мамы домой пришла очень на неё похожая, почти как две капли воды, но всё равно чужая тётка. Бывало такое?

Илья призадумался. Одно время ему чудилось, будто с косметикой на лице мама совсем не такая, как без косметики. Без теней, туши и помады она менялась – становилась отстранённой, холодной. Злой. Видя маму такой, мальчик не смел ей перечить и вообще старался лишний раз не раскрывать рта. Было это в очень раннем детстве, но в память впечаталось на всю жизнь. Годам к шести он привык, что обе мамы, накрашенная-добрая и ненакрашенная-злая, – один и тот же человек.

– Да, бывало такое, – сказал он, ощущая, как сосут под ложечкой древние, заскорузлые воспоминания. Как они, словно высохшие за зиму мухи, наполняются жизненными соками, шевелят противными мохнатыми лапками.

– Но ведь всегда всё возвращалось в норму, правда?

– Правда.

– А вот не у всех оно так.

Жили у нас тут в двенадцатом доме два брата – Валерка и Костик… Ну, как жили… Костик так и живёт. Взрослый парнишка уже, а все хернёй страдает. Он этот… как они называются… неформал. Панк. В драных джинсах ходит, в цепях. Чучело ебаное. А Валерка, старшой, тот парень-то поосновательнее был. Ответственный, работящий, рукастый. Мог бы жить не тужить, да в Афгане погиб прямо перед выводом войск…

Так вот. Батя ихний пьяница был горький. Как же его звали-то, а?.. Веня – точно. Вениамин Петрович… Или Иваныч. Не важно. В общем, мужик работал, семью обеспечивал, но за воротник заложить страсть как любил. И зелёный змий его всё крепче своими кольцами обвивал да всё глубже в болото затягивал. Там уж и дно показалось. Опускался человек, семью позорил. С мужиками после работы спирту тяпнет – и давай по кварталу куролесить. То его в компании каких-нибудь деклассированных, понимаешь, элементов заметят, то жена из ментовки вытаскивает, то дома он так рассвирепеет, что холодильник перевернёт да всех соседей на уши поставит. И семью в полном составе поколачивал. Сам дрищ дрищом, грудка цыплячья – соплёй перешибёшь; ума не приложу, как умудрялся домашних в страхе держать…

Так вот, было ребятам – Валерке четырнадцать лет, Костику десять. Играли они возле дома с дворовыми приятелями. Шалаш на дереве мастерили. Там тоже пятиэтажка, как у нас, только не два подъезда, а целых четыре – ребят много, все дружные. А дом в зелени утопает – тоже как тут. Ты у нас за домом бывал? В тех кустах да деревьях не то что прятаться, а даже жить можно.

Присмотрели они себе дерево поосновательней для шалаша, понатаскали с заброшенных дач в овраге досок покрепче, кто-то гвоздей принёс. Забрались в пышную крону, развернули строительство – только молотки стучат. Закончили – забрались все вместе, сидят. Кто-то бинокль притащил – в окна пали́ть, как они выражались. Шалаш-то прям напротив.

Отдышались они, значит, после своей стройки. Стали палить – кто из соседей храпака давит, кто яйца почёсывает, кто переодевается. Наперебой друг у дружки бинокль вырывают, чуть не дерутся – лишь большая высота их от потасовки удерживает.

И тут один из ребят, к кому бинокль в руки попал, говорит, мол: «Зырь, паца! Валерки и Костика батя с Веркой там!» Верка была известная на всю окрестность алкоголичка и шлюха. Страшна как моя жизнь. Распухшая как бочонок. Волосы паклей. Зубы – гниль гнилью. По пьяной лавочке собутыльников задирать любила – вот и ходила всё время в фингалах синих, красных, желтых да зелёных, как ёлка новогодняя. Никто её тут не уважал – потому и старый и малый её звали просто «Верка» и на «ты», хотя ей уж хорошо за сорок перевалило.

В общем, все, кто в шалаше на дереве сидели, стали ещё бойчей друг у друга бинокль отбирать. Ржали. Мол: «Гля, че делают! Это она у него хуй сосёт?!»

А Валерка с Костиком сидят красные как раки. Со стыда сквозь землю провалиться готовы. Послушали они с минуту улюлюканье приятелей да стали молча с дерева спускаться. Остальные будто бы и не заметили.

Когда спустились, Костик заметил в соседних кустах человека. Случайно увидал сквозь листву. Мужчина лежал на земле на боку к ним спиной, и куртка на нём была такая же, как у Валеркиного с Костиком бати. Поскольку в бинокль Костик не глядел, ему подумалось: а вдруг друзья ошиблись – и там, у Верки, просто похожий на батьку мужик? Младший дёрнул брата за рукав. Тот, мрачнее тучи, замахнулся ладонью, но подзатыльника отвесить не успел: Костик слишком требовательно и по-взрослому кивнул на кусты.

Валерка пригляделся и – надо ж – тоже признал батю!

Сквозь ветки они осторожно подкрались. Склонились над мужчиной.

Да, то был их отец, Веня. Сопел в три дырки. Усы выпачканы, волосы спутаны, рожа багровая, слюна на старую листву стекает. Он то тихонько мычит, то поскуливает.

Веня хоть на вид как высохший гороховый стручок, поднимать его с земли было то ещё развлечение. Взбрыкивал, махал руками как пингвин, плевался. С горем пополам поставили на ноги. Он весь грязный как свинья. Пацаны его под руки подхватили. Пока из кустов выводили, острая ветка ему лоб до крови расцарапала, чуть глаз не выколола.

Те, что в шалаше, вниз не смотрели – наблюдали за совокуплением Верки с каким-то приблудным алкашом. Выдирали друг у друга из рук бинокль, тихонько улюлюкали да приговаривали что-то вроде: «Ля наяривает!»

«Э, мудаки! – крикнул Валерка. – Смотрите, вот он батя наш, тут». Пацаны отвлеклись от аттракциона, посмотрели вниз. Зароптали. Стали поглядывать то на Веркино окно, то на братьев, держащих под руки родителя-пропойцу. «Ля, и правда», – признал кто-то. «А вы на батю нашего гнали!» – сердито бросил Валерка. «Долбоёбы», – пропищал Костик, и они потащили отца домой. Тот вяло сопротивлялся, мычал, пускал слюни, но всё же ватные ноги как-то сами собой перебирали в сторону подъезда.