А ребятишки ихние рано поутру носили отцам в совхоз что баба поесть соберёт. Полтора часа туда, полтора назад по просёлочной дороге. Когда светает, волк-то уж не нападёт. Прячется. Темноту любят, твари.

Так вот, собрала одна баба городищенская мужу своему узелок с харчами. Детишкам отдала – говорит, мол, снесите отцу. Таня, двенадцать лет, и Серёжа, девять лет. Она их всегда вдвоём отправляла.

В тот раз ребятишки на рассвете из дому вышли как раз после ночи, когда Чёрный Плясун сторожа совхозного шуганул.

На дороге больше никого. Идут себе, идут. И вдруг видят – впереди, в полусумраке, фигура замаячила. Чёрная-пречёрная. Остановилась, стоит. А потом ка-а-а-а-а-ак задёргается. Словно в припадке падучей. Дети думают: мол, юродивый. Был у них на Городище такой – слонялся, слюни пускал, а иной раз ка-а-а-а-ак давай колотиться!

Они всё ближе подходят, а человек таким же чёрным остаётся – как дёготь. Тогда Серёжа и говорит сестре: мол, страшно мне. Остановился: мол, дальше не пойду. А сестра шибко храбрая – только посмеялась в ответ. И шагает как ни в чём не бывало. Серёжа в слёзы, ножками затопал, а Таня даже не обернулась.

Правда, потом, как поближе к Плясуну подошла, смелости у ней поубавилось. Тут она и сообразила: угольно-чёрный цвет – вовсе не игра рассветных лучей. Человек и вправду чернее чёрного. У обычных предметов оно как: даже если оттенок однородный, всё равно найдётся высветленное или, наоборот, затемнённое пятнышко. Или крапинка какая затешется. Или блик играет. А тут – ничего. Чернота, какая была до сотворения мира.

Таня перепугалась, попятилась. Бросилась было в обратную сторону, да не успела и шагу сделать. Чёрный Плясун вперёд подался, в стороны распростёрся, как громадное одеяло, да и накрыл собой девочку.

На землю легла большущая чёрная лужища. Побулькала-побулькала да и затихла. Серёжа смотрел-смотрел как заворожённый, а потом очнулся и припустил.

Никто б ему, конечно, не поверил, если б про Чёрного Плясуна не рассказал также и сторож. Говорят, Таню потом пару раз видали в полях. То там мелькнёт, то тут. Всегда поодаль и всегда улыбается недобро. Видали её и в наше время. Как раз там, где сейчас аэропорт, а тогда были дикие луга да перелески…

А что до старого большевика, совхозного организатора… Был он не из трусливых. Россказни эти услыхал, да хренушки поверил. Атеист ведь, материалист, убеждённый марксист-ленинец-сталинец. Кулачищем по столу жахнул, наган хвать да и отправился в топкое то место посреди поля. Никто за ним не пошёл – побоялись. Влез он в самую гущу топких зарослей. Камыши в человеческий рост шелестели, словно разговаривали с ним. Кое-как добрёл, чавкая сапожищами, увязая да проваливаясь, до самого низкого места, до самой серёдки. Мутная вода ему по пояс встала…

Дядь Володя замолк, выпил, перекрестился. Пробормотал простенькие слова из молитвы. И выражение его лица совсем не предвещало доброго конца. Но Илья запомнил, что совхозный организатор дожил до старости и что именно от него, из первых уст, услыхал бывший мент ту историю.

– Ну а дальше-то что? Нашёл-таки Чёрного Плясуна? Встретились, выпили?

– Ты, солдат, шибко-то не ёрничай, – осадил его дядь Володя. – Ничего хорошего там. Что дальше было – мне дед говорить наотрез отказался. Только почему-то обмолвился, будто бы вскользь, что, мол, сгинул он навсегда, – и фамилию свою назвал. О себе в третьем лице, понимаешь? Я поначалу не сообразил, об чём речь. Вопросы ему задаю, а он сидит улыбается как умалишённый. А с передних вставных зубов слюна на рубашку капает. Служил я долго, повидал много. Но тут, уж поверь, даже мне поплохело. Я встал, раскланялся и ушёл. С надеждой, что никогда больше этого старика не увижу. Так и случилось: не видал я его больше.

– Ты сказал, он помер…

– Не совсем.

– Разве можно «не совсем» умереть?

– Как-то ранним утром весной вышел он из подъезда. При параде, грудь в орденах. Отправился в ту сторону, где котельная. Больше его не видали.

– Опять котельная… – вздохнул Илья, а сам стал подумывать, как бы поскорее улизнуть домой отсыпаться. Голова варила с трудом, перед глазами плыло. Небритая дядь Володина харя то раздавалась вширь, то ужималась и вытягивалась от пола до потолка.

– Конечно. А знаешь почему?

– ?

– А потому, что котельную ту построили аккурат там, где раньше на поле заболоченная лощина была. Смекаешь? Говорят, строить тяжело было, почва совсем ни к чёрту. Промоина. Но градостроительный план попробуй не выполни – по шапке надают. Вот и вышло тяп-ляп. Видать, потому и прикрыли раньше положенного, что обвалилось там что-нибудь да кого-нибудь пришибло насмерть. Такие дела замять умели – уж я-то знаю. Вот тогда только для новой котельной и разыскали с горем пополам другое место, приткнули – тут уж пришлось, никуда не денешься.

– И ты считаешь, – сказал Илья, подавляя тяжёлую отрыжку, – что там какой-то портал в параллельный мир, откуда к нам всякая нечисть лезет?

Хозяин зычно, не стесняясь рыгнул. Таракан, которого его боковое зрение уже заприметило на подоконнике, почувствовал опасность – юркнул в щель.

– Я в такую херню не верю, – сказал дядь Володя. – Но факты-то налицо! Вот хочешь, я тебе кой-чего покажу?

Он резво вскочил с табуретки и, шаркая драными тапками, исчез в затхлой глубине квартиры. Долго рылся в ящиках комода, рычал, матерился.

Вернулся.

– Во! Гляди!

На стол перед Ильёй легла старая чёрно-белая фотокарточка с фигурно обрезанными краями. Он сфокусировал на ней свой пьяный взгляд.

– Ну и чего?

– На ли́ца гляди.

Крыльцо приземистого здания детского сада. По бокам – высокие снежные сугробы. А между ними на ступеньках сгрудились дети – с десяток малышей в зимних пальтишках, сапожках, вязаных шапочках. В ручонках лыжи, палки.

Фотокарточка хоть и чёрно-белая, но видно, что день морозный, солнечный. Для лыжной прогулки лучше не придумать. Потом на тихом часе спишь как убитый.

Вроде дети как дети. Но что-то с ними не так. У нескольких малышей лица какие-то… недетские. На глазах плёнка порока. Как у прожжённых взрослых уголовников-рецидивистов. Ухмыляются, словно знают: скоро найдётся чем поживиться. Или над кем поизмываться. Унизить девушку на глазах парня, пощекотать ей финкой рёбра, упиваясь своей силой и безнаказанностью.

У остальных детей (тех, что с детскими лицами) глаза чернее дёгтя. Словно из малышей этих жизнь высосали.

Воспитательница стоит рядом – улыбка вымученная, глаза потухшие. Так смотришь, когда устал бояться и ждать развязки. Когда одновременно и страшно, и безразлично, что они сотворят, – лишь бы побыстрее напились крови да утихомирились.

– Что это за дерьмо? – спросил Илья. Навалилось болезненное отрезвление.

– Это дети, – закурил дядь Володя и хитро сощурился.

– Детский сад – один из этих трёх? – кивнул на окно Илья.

– Не. Эти – не единственные три здесь. Подальше, рядом с пятьдесят шестой школой, как раз где котельная, ещё есть. Фотокарточка оттуда.

– Что с ними такое? – недоумевал Илья.

– Чёрт знает. Я тогда ещё совсем молодой был. До меня только слухи дошли. А фотокарточка эта мне в руки много лет спустя чисто случайно попала. Говоря проще, я её спёр. Хе-хе. Во время развала и суматохи всем на всё было насрать, а я собирал кой-какие материальчики, да-а-а-а-а… – Он мечтательно затянулся сигаретой.

– Так что с этими детьми?

– Снимок этот нянечка сделала в пятницу. Тогда, сам знаешь, детишек в садике на всю рабочую неделю оставляли, с ночёвками. Пришли родителки вечерком за детьми, а в саду не пойми чего творится. Разгром, беспорядок. Воспитательница и нянечка не в себе – забились в угол, дрожат, то рыдают ревмя, то хохочут кликушески. А по комнате вот эти вот… уродцы в детских колготках и распашонках хоровод водят.

Увидали они, что родителки пришли, – в кучку сбились, стоят смотрят, вот прям как на этой фотокарточке. И не говорят ничего. Стоят и смотрят. Стоят и смотрят. И глаза у них не мигают. А на фоне две женщины в припадках бьются, как крикуши деревенские.