– Ты что… ёбнутый?! – только и сумел вымолвить Илья, стоя посреди кухни и задыхаясь от испуга.

Дядь Володя кряхтя поднялся, отряхнулся. Выплюнул последние смешки.

– О-о-о-о-ой, не могу! – схватился за живот, хватая ртом воздух. – О-о-о-о-ой, батюшки! О-о-о-о-ой, божечки!

Илья остекленело глядел.

– Да садись ты, не стой, – жестом пригласил хозяин. – Я ж ещё у-у-у-у-у-ух… не дорассказал.

Он подавил последний взрыв хохота, ухватился за бок.

– Аж закололо… Эт я чтоб ты не икал, – объяснил он.

– Долбоёб, – оценил Илья. Он дошёл до той кондиции, когда перестаёшь следить за языком. Сосудистая пунцовость постепенно возвращалась на его щёки. – Давай рассказывай дальше. Вломились они на кафедру. И?

– Вломились. А там никого.

– Это как?

– А вот так. Пусто.

– Окно?

– Заперто изнутри на шпингалеты. Ещё и заклеено. Форточка узкая, мужик средней комплекции хер пролез бы. Да и этаж… не то третий, не то четвёртый. Лишь ваза со свежими следами крови косвенно указывала, что студентка до того находилась в помещении не одна. А, ну ещё лист с яростно прочерченным крестом. Но это всё как бы… – Дядь Володя пренебрежительно махнул рукой.

– Хочешь сказать, его так и не нашли, того преподавателя?

– Не-а. До работы в институте… кстати, институт здесь, недалеко, прям перед мостом, три минуты ходьбы… До работы в институте нигде никаких его следов нету. Словно из ниоткуда человек материализовался, устроился на должность и стал преподавать. Обыскали его квартиру. А она и не его оказалась – снимал комнату у сморчка-маразматика, который ходил под себя и даже имя своё частенько забывал. Зато отыскались улики, которые прямо указывали, что преподаватель тот и есть наш серийник из котельной. Личные вещи убитых, некоторые со следами крови. Он от каждой жертвы что-нибудь себе на память оставлял – то брошку, то трусики, то туфельку. Распространённая практика у серийников.

– А с этой Линдой… тьфу… Лидой что потом стало?

– Ничего – доучилась спокойно, замуж вышла. Двоих детей растит.

– А при чём тут кореец?

– В смысле?

– Ну, ты сказал, что история связана с тем корейцем.

– А, это… Я тебе ещё одну расскажу. Из неё всё поймешь – и про корейца, и про Крестовика.

Под угодья совхоза «Брянский рабочий» в двадцатые годы выделили дремучие, безлюдные места, причём далеко за городской чертой. Брянск тогда крошечный был, не то что сейчас – разросся как на дрожжах. Вот как раз прям тут, где сейчас наш дом, завод «Кремний», школа, котельные, магазины и прочее, лет семьдесят пять назад появились поля, конюшни, ангары с сельхозинвентарём. Пахали до войны, конечно, в основном на лошадях, плугами. Тракторов покамест маловато было. Тяжёлая, изнурительная работа. Много проблем, неурядиц.

Беседовал я как-то раз с одним старожилом. Пронько фамилия. Его в совхоз издалека направили, из Сибири: партийную ячейку на ноги поднять, с недостачами разобраться, производительность повысить, врагов революции выявить – вредителей, диверсантов, шпионов. Он так потом в Брянске и осел – после войны получил тут, в десятом доме, квартиру. Недавно помер, царство небесное. Дельный был руководитель. Самодурств не допускал…

Так вот, приехал сюда тот Пронько весной тридцать девятого, аккурат к посевной. Стал в дела вникать. Проехал по угодьям. Углядел посредь поля малоприметную, заболоченную, кустистую лощинку. Намётанным глазом сразу оценил: её можно бы и засы́пать – хоть немного, но увеличить посевную площадь; странно, что до сих пор не додумались; дело-то плёвое.

Завёл разговор с мужиками. Спросил, почему не засы́пали да не распахали лощину. Мол, негоже земле даром пропадать да сором всяким зарастать. Мужики в ответ нахмурились и сидят молчком. Что-то знают, да не говорят. Пронько с ними гляделки глядел-глядел – всё ждал, пока развяжут языки. А те ни в какую. Ну, он, человек прямой, брови сдвинул да как грянет кулачищем по́ столу – совхозники аж на стульях своих подпрыгнули. «Говорите», – коротко потребовал Пронько. Неохотно, но они всё ж объяснили ему, в чём дело.

Местечко то, мол, гиблое, дурное. Бывает, мол, странные дела там делаются. В прошлом да позапрошлом годах, мол, пробовали его раскорчевать, засы́пать да распахать – ничего путного из той затеи не выгорело, только время зря угробили. Оба раза уже на следующий день земля проседала хуже прежнего, впадину заполняла вода, быстро застаивалась, протухала, зацветала, да всякое гадьё там селилось. Пара-тройка недель – и опять за́росли непролазные.

И всё б ничего – только вот когда последний раз раскорчёвывали, что-то потревожили. А что – объяснить толком не могут. Будто бы замычало из-под земли. Утробно так, страшно. Словно бы зверя какого огромадного разбудили. Оно ещё колыхнулось так чудно́. Вяло, но ощутимо. Все перепугались – и давай по старорежимной привычке креститься. По-быстрому работу доработали да и уехали.

А потом совсем страшные вещи начались. Совхозный сторож сторожил раз то поле. Дело к вечеру, работа закончилась, все отдыхать разошлись. А он один остался. С ружьём. Май месяц, жарища. За день воздух над полем прогрелся, висел тяжким знойным облаком. Сторож под одинокой берёзкой устроился, да его быстро от духоты сморило, даром что вечер.

Задремал он, значит. Когда проснулся, сумерки. А прямо перед ним, метров через полтораста, в низине то самое болотце – как на ладони. Он смотрит – видит какое-то движение. Словно бы что-то большое и тёмное шевелится.

Стал вглядываться. Вглядывался-вглядывался – аж глаза заболели. Видит, прям из болотца вылазит чёрный-пречёрный человек. Встал во весь рост, встряхнулся да и зашагал к берёзе, где сторож сидел. Чуть поодаль от лощины остановился. Сторож только чёрную фигуру видел – туловище, руки-ноги, голову. Ни одежды, ни глаз не различить, ничего – будто из само́й ночи соткан незнакомец.

«Неужто вредители так проказят?» – спросил сторож самого себя вслух. А сам задним умом-то понимает: не человек это вовсе, а человеком лишь прикидывается. Допрыгались, думает, со своими колхозами-совхозами; матку-природу разгневали – вот она свои самые тёмные, самые дремучие силы и наслала детей нерадивых проучить.

И вот стоит этот чёрный – глаз не видать, а всё одно словно на сторожа глядит. Оно, знаешь, чувствуется, когда взгляд пристальный. Даже на большом расстоянии…

Стоит, стоит. И тут ка-а-а-а-ак пустится впляс. Как плясал, батюшки! Словно сковородка у него под ногами раскалённая. Плясал, а пыль от земли не подымалась.

Тело у того чёрного плясуна было гибкое-прегибкое – словно гуттаперчевое, без единой косточки. Извивался змеёй.

Сторож сидел, глядел выпученными глазами, крестился. Вспомнил и бога, и церковь, и бабкины байки из детства про нечистую силу. Ему б ноги уносить подобру-поздорову, а его будто бы заклинило. Я б и сам обосрался, увидь такое.

Плясуну, видать, вытанцовывать надоело – он на миг замер, а потом вихрем к сторожу бросился. Тот подхватился и ну улепётывать. Ружьё ржавое бросил – всё одно патронов не выдали, дефицит.

Туда-сюда метров через сто овраг. Ну, сторож в потёмках о муравейник споткнулся да вниз и покатился – в заросли, где река Нижний Судок шумела. В багульник закатился, затихарился да пролежал так ночь напролёт. Когда рассвет забрезжил да люд в поле работать повысыпал – спохватились, что запропастился куда-то сторож. Стали искать. Нашли в овраге – так и лежал под кустом, дрожал как осиновый лист.

Тем же утром двое деток с Городища пешком сюда шли… Это сейчас Городищенская горка – тоже часть Брянска, а тогда отдельное село было, причём не ближний свет… Многие совхозники, кому до дому далековато, тут же и ночевали, в сараях близ угодий. Рабочий день-то ненормированный. Только трудиться кончат, а уж темныть кругом. До Городища просёлочная дорога. Не ближний свет. А ведь волки рыщут! Это щас волков во всей области раз-два и обчёлся, а тогда по окраинам шныряли только так! Иной раз вой аж до Покровской горы слыхать было. Мужики ночью порой даже кучками ходить побаивались. Рогатинами – и то насилу отобьёшься.