Вечером, проходя сквозь арку, она покосилась на крест – как на живое и опасное существо. А на двери подъезда её ждал ещё один – новый, точно такой же.

Сердце ухнуло в бездну – в ту самую чёрную дыру в полу старой котельной. Девушка тронула краску кончиком пальца. Свежая – даже засохнуть не успела.

Лида огляделась. Кроме неё в тёмном дворе, слабо освещённом окнами и единственным фонарём, не было никого. Ни на лавках, ни в тени козырьков подъездов, ни на детской площадке с облезлой каруселью.

Дома она долго стояла в ванной перед зеркалом, размышляла. Теперь она знала точно: убийца держит её на крючке. Знает, где она живёт. Притих на какое-то время, выждал, пока менты переключатся на другие дела. И вот созрел поиграть с той, что поставила под угрозу его свободу. Свободу похищать, мучить, убивать.

У игры, конечно же, должен быть финал. И в той игре финал вырисовывался яснее некуда.

Уснуть Лиде удалось лишь под утро – она забылась тяжёлым, беспокойным сном.

С тех пор она больше не засиживалась в библиотеке – брала книги домой. С шумной семьёй в тесной квартирке штудировать труднее, чем в тихом, пахнущем старой бумагой читальном зале, но ничего не поделаешь.

По утрам девушке ничто не угрожало: по двору и в арке сновали соседи – кто на работу спешил, кто в школу, кто за молоком. А вечерами она безвылазно сидела дома. Каждый раз возвращалась хотя бы за полчаса до сумерек.

Пришёл ноябрь. Возвращаться теперь приходилось совсем рано. Два раза в неделю занятия по расписанию длились до пяти вечера – и самые последние Лида стала пропускать. Она постоянно чувствовала за собой слежку. Понимала: преступник не отстанет, он дожидается малейшей оплошности. И дождётся. Как только жертва на краткий миг потеряет бдительность, он или снова напугает её до полусмерти, или разом завершит игру. Игру, где победитель известен заранее.

Думаешь, она не подумывала обратиться в милицию? Да она каждый божий день прокручивала это в голове! Менты только посмеялись бы – подумаешь, мол, кресты на стенах кто-то намалевал, ничего это не значит.

После убийца долго не подавал знаков, но к декабрю Лида сама довела себя до края отчаяния. Об учёбе и научных изысканиях она и думать забыла. На лекциях спала с открытыми глазами, на семинарах отвечала вяло, невпопад, а дома едва выжимала из себя ничтожную часть того, что успевала раньше.

Зло высасывало её, превращало тело и душу в руины. Как плесень, что селится в микроскопической трещинке на столешнице дорогого комода и постепенно превращает его в кучу гнили и трухи.

Возвращаясь разбитая из института одним морозным солнечным днём, Лида увидела третий крест – на сей раз у двери своей квартиры. Отец с матерью в тот вечер сильно возмущались проделками хулиганов, а дочь заперлась у себя в комнате, глядела в одну точку, и по лицу её беспрерывно скатывались слёзы безысходности.

Что делать? Как защититься? Даже если в милиции и поверят, персональную охрану к обычной девушке-студентке не приставят – много чести. А постоянно жить в страхе, заперевшись в крошечной скорлупке, превратить свою жизнь в тяжкое, угрюмое существование… нет, такого она для себя не хотела.

Но она устала. Слишком устала бояться.

Так ничего и не придумав, на следующий день она отправилась в институт – отупевшая от тревоги, без единой внятной мысли и с разламывающейся головой. После второй пары её разыскал тот самый элегантно стареющий преподаватель, её наставник. Попросил зайти к нему на кафедру. Его не на шутку беспокоило, что девушка потеряла интерес к исследованиям и превратилась в жалкое подобие себя прежней. Её словно подменили – все вокруг это заметили.

Вдвоём на пустой кафедре они стали обсуждать Лидины последние наработки. Говорили долго. Прозвенел звонок на третью пару. Обычно спокойный и приветливый, преподаватель слушал путаную речь подопечной и всё больше раздражался. Его лицо побагровело от гнева, который он едва сдерживал.

Мужчина вынул из ящика стола наработки, что Лида принесла ему за пару дней до того. Бросил листки перед ней на стол, грохнул сверху ладонью. Стал орать: мол, ты подсунула мне отписку, бессвязную чепуху, нож в спину вонзила! Лида оцепенела, съёжилась. К горлу подступили слёзы. От крика затрепетали барабанные перепонки и сильнее, сильнее запульсировала в висках боль.

Преподаватель схватил красный фломастер и с силой, до дырки, перечеркнул написанное на верхнем листке – от угла до угла и ещё раз от угла до угла.

Красная буква «икс». Изгибы линий – давно и хорошо знакомые, въевшиеся в подкорку. Точь-в-точь.

Слеза капнула на листок, прямо на крест. Красные чернила поплыли.

Девушка подняла голову. Сквозь пелену слёз посмотрела на наставника. Их взгляды встретились. Его рот растянулся в судорожном оскале – животная ярость, смешанная с недобрым озорством. В выпученных глазах играл весёлый, злобный огонёк. На высоком лбу пульсировала синюшная жила.

Не был его гнев искренним, совсем не был. Он всё это время издевался, куражился.

Между рядами жёлтых зубов просунулся кончик языка, покрытый растрескавшимся белёсым налётом. Мерзкая рожа нависла над девушкой и медленно приближалась, дыша запахом кариеса и подкисших щей.

Лида ухватила с полки стеллажа пустую, пыльную хрустальную вазу с толстыми стенками. Вскочила, размахнулась, обрушила на лысеющую голову преподавателя. Гадкая ухмылка тут же стёрлась с его лица, сменилась непониманием, смешанным с какой-то прямо-таки детской обидой – за короткий миг Лида успела уловить эту перемену.

С размозжённой головой мужчина повалился на пол. Рядом тяжело брякнулась ваза. Она так и не разбилась – ни о череп, ни о пол. Дятьковский хрусталь, на совесть сделано.

Теперь Лида знала, кто перед ней. Она перепрыгнула через мычащее тело, распахнула дверь, выскочила в коридор, стала звать на помощь. Из аудиторий высыпали преподаватели, студенты. Лида принялась сбивчиво объяснять сквозь плач и крупную дрожь. Собравшиеся ничегошеньки из её слов не понимали. Наконец Лида выдавила: «Там!» – и ткнула пальцем в дверь кафедры.

Они ворвались…

– Пойду-как я поссу, – сказал дядь Володя, мелкими тычками туша окурок. – Давно уже хочется, а щас совсем невмоготу.

Он ушёл в туалет, а Илья, на которого всё сильнее давило опьянение, размышлял над услышанным – перебирал в голове детали. Ничего путного не выходило. А водка в бутылке почему-то всё не кончалась.

Зажурчал слив унитаза. Дядь Володя вернулся.

– Давай за эту самую Лизу… то есть Лиду… выпьем! Чтоб всё у неё хорошо складывалось!

Выпили.

– Эх, бля, всю закусь прижрали, – посетовал хозяин. – Придётся твоей головой занюхавать. Или вон тем грязным полотенцем. Гы!

По засаленному полотенцу, что валялось неопрятной кучкой на подоконнике, пополз крупный таракан. Владимир Cергеич зажёг горелку и с хриплым воплем «Я робокоп, бля!» направил пламя на насекомое. ВУХ-Х-Х-Х! Таракан превратился в горелый прах. Полыхнуло полотенце.

– Ё-ё-ё-ё-ё-ёб твою-ю-ю-ю-ю! – по-комариному запищал дядь Володя. Вскочил, сбросил пылающую тряпку на пол, стал топтать ногами. Пламя погасло, кухня наполнилась смрадным, противным дымом.

Илья наблюдал с тупым равнодушием.

– Пойду-ка я тоже поссу, – сообщил он.

Шатаясь, поднялся. Едва не опрокинул табуретку. В туалете чуть было не своротил раковину. Обоссал себе штанину, щедро оросил кружок унитаза, но завершил начатое в целом успешно.

Вернулся. Сел.

– На чеу я таа остаовися? – спросил сосед, ожесточённо ковыряя грязным нестриженым ногтем в са́мом заднем зубе.

– Лиза… то есть Лида… кафедру это… вскрыли. Хик-к!

– Ага, вспомнил.

– Хик-к…

– И знаешь, чего они там обнаружили?

– Хик-к?

Владимир Сергеич пружиной рванул с табуретки – как молодая пантера. Ворча по-собачьи (Бувэвэвэвэвэвэвэвэвавававав!), накинулся на Илью, принялся душить.

Тот разом протрезвел. Вырвался, сбросил с себя полоумного соседа. Мент повалился, стал кататься по липкому полу и хохотать, словно гиена из мультика.