Привели батю домой, уложили на тахту. Стянули с него туфли, куртку не стали – так оставили. До вечера он проспал, пока мать семейства, Людмила, медсестра, с работы не явилась. Ребята ей всё выложили как на духу – она стала сокрушаться, что дурак опять половину рабочего дня прогулял, что погонят его с завода поганой метлой, что будет у неё на шее висеть как малое дитё.

Веня глаза продрал, на тахте приподнялся. Растрёпанный, как блудный попугай. Кровь на лбу засохла. Глядит в одну точку, а с глазами у него что-то неладно. Чересчур мутные – словно плёнка на них наросла. Потускнелые.

Людмила ему говорит: иди, мол, жри. Знает, что сам жрать потребует – будет на весь дом орать, пока перед ним тарелку с ужином не поставят. Он с похмелья всегда просыпался голодный как волк. А тут ей аж три раза звать пришлось.

За стол он всякий раз приносил с собой ворох злобных попрёков жене и детям, а тут сел молча, уставился в тарелку. К еде приступать не торопился. Люда на него косилась, но тоже помалкивала – не буди лихо, пока тихо. Впрочем, долго не выдержала. Процедила сквозь зубы: «Ну что, мразь, как с Веркой потрахались? Это она тебе так харю расцарапала?» (Когда Люда шла с работы, соседка снизу встретила её на углу и шепнула, что, мол, видела, как муж заходил с алкоголичкой Веркой в её подъезд.) Он не ответил. Только смотрел в столешницу.

Людмила собиралась уже уйти с кухни, когда услыхала, как бабы-соседки её со двора кличут. Встала на табуретку, в форточку высунулась. Они ей и говорят: мол, твой в кустах за домом валяется, иди забирай. Люда на них покосилась как на дур и говорит: да вот же он, на кухне сидит. Они на неё тоже как на дуру поглядели. Разговор превратился в бессмысленный обмен обрывками фраз. Она махнула рукой, слезла с табуретки и отправилась заниматься своими делами.

А Веня так и остался неподвижно сидеть за столом в неудобной сгорбленной позе. К ночи так с места и не сдвинулся, к еде не притронулся. Вроде дышал. Даже сопля зелёная из носу свесилась. Семья его не трогала: сидит и сидит – и шут с ним; лучше пусть так, чем рот свой поганый разевает. Их, конечно, удивляло, что он за много часов даже в туалет ни разу не сходил, но не настолько любопытство было сильное, чтоб его тормошить. А жена втайне робко надеялась, что проклятого пьяницу хватил удар и что за ночь, сидевши так без медпомощи, он наконец-то подохнет.

Ложились спать – свет выключал Костик. Какое-то время постоял, понаблюдал за отцом: может, тот помер да сидя окоченел? Глаза вроде и открыты, а вроде как и закрыты – папаша их опустил долу так, что не разглядишь толком.

Костик щёлкнул выключателем – пошёл спать.

Ночью Люда проснулась от копошения на кухне. Что-то гремело, падало. Муж злобно, хрипло мычал. Потом шум стих – и она уснула.

Когда поднялись утром, Вени дома не оказалось. Ночью никто из троих не слышал, чтоб он из квартиры выходил – отпирал замок, скрипел петлями, хлопал входной дверью. Когда он уходил среди ночи слоняться в поисках собутыльников, сон родных его не заботил – все просыпались. А в этот раз – ничего такого.

Люда в кухню зашла – там плошки-половники-дуршлаги разбросаны, тарелки-миски побиты. Мама и мальчишки молча и быстро навели порядок, позавтракали.

Людмила собиралась на работу, когда в дверь позвонили. Все трое напряглись: неужто чёртов алкаш вернулся, чтоб снова буянить и всех изводить?

Но нет. То оказалась дворничиха. Сказала, папаша валяется в кустах – мол, забирайте свой пьяный мусор.

Они все трое отправились за «кормильцем». А он уже мёртвый, окоченелый, синий. С выпавшим распухлым языком. Вот так.

– Ну и что тут такого? – Илья в очередной раз стряхнул с себя сонно-пьяное оцепенение, которое накатывало всё чаще. – Подумаешь, Верка та трахалась с другим мужиком, но очень похожим. А Веня ночью из дома тихонько выперся, в кусты опять повалился да замёрз насмерть.

– Хе-хе, – усмехнулся Владимир Сергеевич, на сей раз по-доброму. Глаза сузились, он стал похож на мудрого старого китайца. – Ты, как всегда, не слушаешь до конца.

– Так ты ж сам замолчал.

– То была театральная пауза!

– Ладно. Так в чем подвох?

– Подвохов тут хоть отбавляй. Подвох первый: он мёртвый был в ботинках, но абсолютно такие же ботинки, один-в-один, стояли в прихожей под вешалкой – их пацаны с него сняли, когда домой привели да в койку уложили.

– Считаешь, у человека не может быть двух одинаковых пар ботинок?

– Может, конечно. Но семья божилась, что такая пара у Вени одна. Причём были те две пары совершенно одинаковые – в одних и тех же местах потёртые, в одних и тех же – починенные. Даже кончик одного и того же шнурка одинаково разлохмачен.

– Хм…

– Вот тебе и хм! Подвох второй. Я говорил, но ты слишком невнимательный: бабы местные видели, как он в кустах валялся в то самое время, когда он на кухне сидел.

– Значит, – не сдавался Илья, – никого пиздюки домой не приводили. Соврали по мамашкиному наущению. Она его сама в кустах нашла, распознала инсульт… она ведь медсестра… и бросила там беспомощного, чтоб за ночь околел.

– Рассеянная ты тетеря! Пятеро – пятеро! – соседских мальчишек видели, как Валерка с Костиком выволокли пьяного папашу из хмызника и повели домой. Все эти ребята там до позднего вечера околачивались. Если б мужик вернулся в кусты за домом – как пить дать заметили бы. Третий подвох: у мертвеца на лбу не оказалось той ссадины, что он схлопотал днём. И, наконец, четвёртый подвох: экспертиза показала, что умер Веня больше полсуток назад. То есть выходит, что когда сыновья его в кустах обнаружили, он уже мёртвый был. Ну, или…

– Или ни хрена это был не он, – закончил Илья.

– Вот именно.

– А кто тогда?

– А чёрт его разберёт. И сколько их было, этих болванок, – тоже чёрт разберёт. Дети не своего отца домой притащили, а его точную копию. Кстати, Верка подтвердила, что в тот день он к ней-таки заглянул на огонёк… и под капот. Это пятый подвох.

– Опять подменыши.

– Ага.

– Чёрный плясун.

– Может, плясун. А может, ещё кто оттуда. Веню замечали после его похорон. Ну, или не его, а кого-то похожего. Трое или четверо ребятишек как-то раз играли в гаражах на Костычева, там тупичок глухой есть. Изначально был спуск меж рядов гаражей, там помойку устроили – мусор скидывали все, кому было лень до баков шуровать. Свиней у нас хватает. В конце концов тем гаражникам, что посознательнее, это осточертело (запах всё-таки, антисанитария) – вот они и приварили решётку выше гаражной стены, так что мешок с мусором даже и не перебросишь толком. Детишки те часто там играли. Пацаны, девчонки лет по десять-одиннадцать. Тупичок удобный, никто не видит. А туда ещё кто-то диван старый приволок да тумбочку. Дети, они ж любят всякие штабы себе обустраивать в укромных местах. Сидели они там, в карты лупились, болтали о всяком. И тут за решёткой, в зелёнке, возня. Они попритихли, прислушались. Возня приближалась. Нарисовался грязный, оборванный мужик. По описанию – точь-в-точь Веня. Глаза мутные-мутные, словно их чайной ложкой перемешали. За прутья ухватился, оскалился, на детей глядит. И ворчит по-собачьи. И дети на него глядят. Не убегают. Знают, что решётка крепкая, голыми руками не сломаешь. И высокая, в полтора человеческих роста – мигом перемахнуть тоже не получится. Этот протягивает клешню меж прутьев и бубнит: «Мальчик, помоги! Дай руку!» Ну, мальчик-то не дурак поди. Руки́ не подал, только попятился. А мужик шарманку завёл и не умолкает. И становится у него кисть похожа на птичью лапищу. Заскорузлая, покалеченная, артритом разбитая. Он трясётся, как в припадке, да всё повторяет одно и то же. Голос сорвался на визг – так бензопила визжит, когда полотно в древесине застревает. Дети оттуда по тапкам подобру-поздорову. Вот так-то.

– И что, так и не нашли этого… упыря?

– Может, и нашли, но уже не при мне. У меня-то свои каналы информации в ментовке остались, но, сам понимаешь, их с каждым годом всё меньше и меньше. И меньше… И меньше…