Не «остыв» еще от пресс-конференции и оставшись наедине с Шолоховым, я, в свою очередь, тоже задал ему вопрос: как он так вдруг, после долгой паузы написал свой рассказ «Судьба человека», потрясший читателей правдой жизни, и не возник ли этот сюжет в результате встречи с человеком именно такой судьбы. Шолохов ответил кратко: был такой случай, и на этом замолк.

А был писатель не вполне «в форме», как я заметил выше, потому что уже находился, как говорят на Руси, слегка «под градусом». Посол еще в первый день после прибытия Шолоховых попросил меня быть внимательным к тому, чтобы гость не проявлял открыто свою слабость к алкоголю. Сама постановка такого вопроса тогда явилась для меня полным откровением, тем более что Михаил Александрович держал себя в руках. За обедом в кругу семьи под строгим взглядом Марии Петровны он выпивал стопочку-другую, и никаких проблем не возникало, а следовательно, и я не слишком волновался.

Забеспокоился я только однажды, когда увидел его сидевшим в одиночестве в пустой гостиной за столиком, на котором стояла бутылка армянского коньяка. Скоро должна была состояться встреча Шолохова с каким-то издателем, и он был чем-то озабочен. Тревогу в моих глазах он уловил сразу и сказал задушевно: «Не беспокойся, Володя, я в норме и буду в норме». Так оно и было.

По окончании визита в Лондон Шолоховы, согласно своим планам, направлялись в Данию, и мой посол поручил мне сопровождать их вплоть до дверей совете-кого посольства в Копенгагене, чтобы там передать их послу, как говорится, «с рук на руки».

Мы прекрасно пересекли Северное море на уютном датском теплоходе «Кронпринцесс Ингрид» и прибыли в Эсберг, откуда проследовали через полуостров Ютландия на остров Зеландия и в Копенгаген. Был теплый апрельский вечер, когда я у дверей посольства прощался с семьей Шолоховых, о которой храню по сей день самые добрые воспоминания.

Уже после ухода Шолоховых во дворе посольства оставался посол К. Д. Левычкин, дававший указания нескольким своим сотрудникам и, как я видел, заглядывавший в бумагу с проектом программы пребывания писателя в Дании. Копию программы он уже успел передать Шолохову. Помня указание Малика, я включился в разговор и сказать, что, вот, как мне было поручено моим послом, передал гостей «с рук на руки». Левычкин холодно ответил, что я свободен, после чего снова повернулся к своим сотрудникам.

Я снова почувствовал необходимость вмешаться и обратился к послу, хотя он был явно недоволен этим. Я пояснил, что хотел бы поделиться с ним впечатлениями о том, что интересовало Шолохова в Лондоне. Посол уже негодовал: причем здесь Лондон, у нас своя программа, назавтра организована встреча писателя с членами Королевской академии, затем будет встреча в парламенте... Я не стал обострять разговор и лишь заметил, что Шолохов отвергает всякие расписания и программы и будет очень хорошо сводить его в зоопарк, о чем он непременно попросит. Поскольку на высокомерном лице посла отражалась уже целая гамма негативных эмоций, я спешно распрощался с ним.

До сих пор так и не знаю, состоялась ли наутро встреча с членами Королевской академии, но что поход в зоопарк состоялся, я абсолютно уверен. Шолохов еще в пути спрашивал меня, есть ли в Копенгагене зоопарк, на что я отвечал утвердительно.

Яркие впечатления сохранились в моей памяти о визитах в Лондон в те 50-е годы балетной труппы Большого театра, в которой блистала Г. С. Уланова, труппы МХАТа во главе с А. К. Тарасовой, ансамбля народного танца И. А. Моисеева, театра кукол С. В. Образцова.

То были знаковые события, поскольку гастроли в Лондоне открывали тогда всему Западу бесспорные достижения нашей культуры, долго прятавшиеся за «железным занавесом».

Лондон тогда же посетили с гастролями Д. Ойстрах, Э. Гилельс, М. Ростропович, многие другие исполнители. Восхищение взыскательной лондонской публики быстро создавало славу нашим артистам и музыкантам по всему миру.

Моя роль в посольстве, хотя и скромная, позволяла мне, как помощнику посла или пресс-атташе, участвовать во многих встречах наших артистов с английской общественностью и со многими высокопоставленными лицами.

Я присутствовал на представлении «Лебединого озера» с Улановой в главной роли, когда в центральной ложе театра находилась королева с супругом. После выступления ансамбля Моисеева, вызвавшего бурю оваций, подводил к присутствовавшей на представлении королеве-матери Сергея Цветкова, исполнявшего смешной и «загадочный» номер «нанайская борьба», который особенно заинтересовал ее: один артист так забавно изображает, как борются два человечка! Приводил также к королеве-матери в Сент-Джеймский дворец на чай маститых актеров МХАТа после успешного показа на лондонской сцене чеховских «Трех сестер».

Со времени лондонских гастролей труппы МХАТ у меня продолжались добрые контакты с некоторыми корифеями театра, в частности, с режиссером Иосифом Моисеевичем Раевским и бессменным главным администратором Андреем Алексеевичем Белокопытовым. Вспомнил о них, когда в 60-х годах работал в советском посольстве в Канаде.

Сферой моей ответственности как первого секретаря, а позже — советника посольства, были двусторонние отношения с Канадой, включавшие и культурные связи. В посольстве работал также культурный атташе, который был представителем ССОД (Союз советских обществ дружбы), но он был постоянно занят делами, связанными с местным обществом дружбы и связями с соотечественниками, и канадские деятели культуры редко встречались с ним.

Мое активное общение с ними часто приводило к тому, что нас, например, просили организовать приезд в балетную школу Монреаля или Торонто постановщика танцев, либо прислать в национальный институт кино Монреаля копию раннего фильма знаменитого Дзиги Вертова.

С просьбой обратилась ко мне директор и прима монреальского драматического театра «Ридо вер» (Зеленый занавес) Иветта Брэнд’Амур, которая задумала поставить необычный для канадской публики спектакль — «Месяц в деревне» по пьесе И. С. Тургенева.

Я считал невозможным для себя не выполнить такое пожелание: доставить в Монреаль из Москвы режиссера, который «наладил» бы эту постановку подлинно по Тургеневу и в лучших традициях российского театрального искусства. Узнал, что И. М. Раевский может и готов осуществить это, после чего посольство сделало запрос в Министерство культуры СССР с необходимым обоснованием.

Прошло много согласований условий поездки режиссера, монреальский театр взял на себя все расходы, и Иосиф Моисеевич прибыл рейсом Аэрофлота в Монреаль. Звонит мне на следующее утро в посольство в Оттаве и просит приехать к нему в Монреаль. Поясняет, что не знает ни слова ни по-французски, ни по-английски, поэтому не может ни о чем поговорить с Брэнд’ Амур.

Пришлось отпроситься у посла и срочно ехать на выручку театру и режиссеру. Посмотрел первую репетицию — диалог Раевского с актерами, которые уже разучили пьесу (разумеется, на французском языке). Перед отъездом в Оттаву спрашиваю режиссера, как же он дальше будет проводить свой «месяц в Монреале» без языка, на что он весело отвечает: проблем не будет, мы все знаем каждое слово и каждую мизансцену, а жест актера — ярче языка. Только привези, как будешь в следующий раз, пару бутылок водочки!

Премьера спектакля «Месяц в деревне», на которой я был вместе с Раевским, прошла с аншлагом и имела успех весь сезон. Это вдохновило театр на постановку позже «Трех сестер» Чехова, — также под влиянием Раевского, который этот спектакль сделал в МХАТе поистине знаковым.

Я был рад участвовать в организации поездки театра «Ридо вер» на гастроли в Москву, чему энергично содействовал посол Канады в СССР Роберт Форд, сыгравший на протяжении 60-х годов и в начале 70-х большую роль в культурных обменах двух стран, как и в установлении политического взаимопонимания. В Москве театр показал «Счастливую уловку» Мариво и «Один дом... один день...» Франсуаза Лоранже, что явилось тогда крупным событием. Сохранил подаренную мне Брэнд’Амур фотографию, где она на сцене театра Моссовета снята в компании с послом Р. Фордом, С. Г. Бирман и М. В. Мироновой, и фотографию всей труппы на фоне собора Василия Блаженного.