Как лягушку, заглотившую в вечерней прохладе стаю комаров, неумолимо тянет квакать на все окрестные болота, так пожилых людей, много повидавших на своем веку, неумолимо влечет к мемуарному жанру. Сам грешен, но постараюсь преодолеть себя и умерить мемуарный зуд.

Начну с оправданий. Оказывается, мемуары полезны в том смысле, что лечат стариков. Я узнал об этом из реплики одного из персонажей веселой сказки Карло Гоцци «Принцесса Турандот», который выразился очень убедительно: «Мемуары — это средство от склероза. Что-то увидел — сразу записал, чтобы не забыть».

В этих словах есть немалая доля правды. Признаюсь, сам я не обладаю крепкой памятью и, зная за собой эту слабость, всегда спешил, когда это было возможно, сделать хотя бы краткие пометки на бумаге.

Дипломатическая работа требует постоянного сбора и обработки информации: уточнения, сопоставления, анализа. Узнал важную новость по радио, прочитал о ней в газетах — находишь нужного собеседника и уточняешь у него какие-то моменты. Затем все это нужно сопоставить и критически оценить, чтобы в итоге получилась относительно цельная и относительно объективная картина.

Часто, выходя с дипломатического приема и садясь в машину, я без промедления доставал блокнот и тезис-

но фиксировал факты, оценки, просто отдельные слова. Думаю, так делают многие. С помощью этих тезисов, как вешек, было легко потом отобразить на бумаге собранную информацию во всей ее полноте. Совсем не то получалось, если начинал вспоминать вчерашний разговор только наутро...

Организованность в делах, отнюдь не присущую по природе размашистой русской натуре, приходится прививать себе постепенно. Со школьных лет приучал себя вести дневники, делать наиболее интересные пометки и выписки из прочитанного. Я сохранил эти простенькие дневники школьных лет, которые смущают меня сейчас наивностью, но также и удивляют подчас здравостью суждений. Тогда было суровое военное время, и мы рано становились взрослыми. Перелистываю эти страницы и переношусь мысленно в дни своего детства и юности.

Долго длится дружба детских лет. Как я уже говорил, первым моим другом с шестилетнего возраста и на всю жизнь был Игорь Учайкин, который ушел из жизни совсем недавно, не дожив двух лет до нового века. Мы жили на одной улице, вместе пошли в школу и, окончив ее, поехали в Москву продолжать учебу в разных институтах (он избрал механический), а затем оба остались работать в Москве. В течение всех десяти школьных лет мы крепко дружили также с Левой Шмаковым, который, выбрав карьеру военного, однако трагически погиб совсем молодым.

Это была добрая, хотя в общем — обычная, дружба трех ребят, которым было интересно собираться вместе, что-то обсуждать, что-то конструировать или выдумывать. Хулиганили вместе, хотя не злостно. Родители Игоря были учителя нашей школы, а мама Левы — директор. Так что особенно шалить не получалось. Ходили в Новый год друг к другу «на елку», увлекались то фотографией, то сборкой детекторных приемников, то лыжными походами, а летом — поездками на велосипедах.

Была, возможно, у нашей дружбы одна особенность, над которой я впервые задумался только уже в зрелые годы: мы были разных национальностей — русский, мордвин и еврей. Но тогда никто — ни мы, ни окружающие — не придавал этому обстоятельству ровно никакого значения. Мы жили в одном городе, учились в одной школе, имели общие интересы и занятия, и этим все определялось. Не помню, чтобы кто-то из нас по какому-либо случаю сослался на национальность. Нашими критериями были: хороший или плохой, умный или дурак, надежный или «жук».

Коснулся этой темы потому, что в конце века на распаде Советского Союза и на тяготах, которые выпали на долю многих россиян, стали паразитировать самые примитивные националистические эмоции. Начали искать козлов отпущения, причем по национальному признаку, забыв, что «национализм — последний приют негодяя».

«Сладость» в своих мемуарах нахожу прежде всего в запечатленных памятью образах людей, с которыми общался в разные годы и при разных обстоятельствах. Как уже отмечал, события и мотивы, определявшие их, быстро стираются из памяти. Другое дело, если сохраняются фотографии.

С юных летя питаю слабость к фотографии, к портрету и вообще к изобразительному искусству. Сохранил большое количество фотографий, особенно тех, что сделал сам. По ним многое можно восстановить в памяти.

В школьные годы я любил следить за быстрым карандашом в руках моего товарища Юры Коркина, который одной выразительной линией мог создать тот или иной образ. Храню карандашный портрет, который сделал с меня Юра в ту пору. Мне тогда казалось и сейчас кажется, что на рисунке я не совсем похож на себя, но все равно верю ему больше, чем самому себе. Юра был хорошим художником.

В период моей работы в Индонезии у меня возникла добрая дружба с маститым, прославленным живописцем Басуки Абдула, который был уже в почтенном возрасте.

На протяжении своей долгой творческой жизни он писал портреты президентов Индонезии и Филиппин, короля Таиланда и королевы Нидерландов, принцев, политических деятелей и артистов, но более всего — картины экзотической природы Юго-Восточной Азии с экзотическими дикими зверями. Я запомнил на его больших полотнах разъяренных тигров и львов, бешено скачущих лошадей. Неоднократно организовывались его персональные выставки, издавались альбомы с репродукциями его работ.

Басуки проявил живейший интерес к горбачевской перестройке и переменам в Советском Союзе, который он никогда ранее не посещал. Мы помогли ему совершить такую поездку, которая произвела на него большое впечатление. Он взялся организовывать обмены работами художников, предлагал пригласить советских живописцев в Индонезию.

А мне на мое 60-летие, которое я отмечал в Джакарте, он подарил написанный за пару сеансов большой портрет. Не слишком «лестный», но, по мнению многих, очень верный.

Помимо явной несоразмерности полотна по сравнению с моей личностью и стенами моей скромной московской квартиры, на которых он мог бы висеть, смутило и озадачило меня то, что фон портрета был выписан в виде горящего где-то далеко за моей головой пламени и какого-то дыма или тумана. На мой недоуменный вопрос мастер ответил кратко: «А я так вижу!»

Я уже давно не верил гаданиям цыганок и к звездочетам-предсказателям относился скептически, поэтому не придал тогда особенного значения тому пламени и словам «так вижу». Но прошли годы, и вот уже я вижу буквально с балкона моей квартиры танки, движущиеся к Белому дому, а двумя годами позже — пожарище в его окнах. Тогда я уже другими глазами посмотрел на картину, прямо в центре которой, словно в глубине, пламенеет огненное пятно.

Начинаю верить в то, что большой художник может запечатлеть не только реальный образ или текущее событие, но и будущее.

По-новому оценил я и выразительный портрет моих детей — сына и дочери, — сделанный во время моей командировки в Англию известным скульптором и художником Лоуренсом Брэдшоу, с которым мы дружили в те годы.

Портрет аллегорический. В 1977 году Брэдшоу изобразил моих детей — к полному моему недоумению — на фоне тропической природы с ее пронзительными красками. Прошло шесть лет, и я совсем неожиданно для себя отправился по воле начальства на работу в Сингапур, а затем — в Джакарту.

К чему бы это?

Сам Лоуренс был примечательным человеком, обладавшим неким магнетизмом, располагавшим к нему с первой же минуты. Наша дружба пришлась на последние годы его жизни, когда он многими своими поступками как бы подводил итоги. Жил Лоуренс, как типичный свободный художник, в скромном лондонском квартале в арендованной студии, где занавесками были отгорожены небольшая гостиная и спальня. Основную часть студии, похожей на большую оранжерею, занимали скульптуры, картины, многочисленные неоконченные работы. Хранились там и необычайные старинные фолианты, среди которых я как-то обнаружил издание, датированное 1705 годом, с описанием путешествия в 1663 — 1664 годах к великому князю Московскому шотландского лорда Карлайла во главе посольства от короля Карла И. Запомнилось, что одним из самых ярких впечатлений лорда от московитян была их невоздержанность при употреблении «аква вита» и поглощение за трапезой также в больших количествах чеснока и лука. Листая старинную книгу, мы забавлялись этими описаниями и рассуждали о нравах прошлого и настоящего.