Распутывая дело распространителей фальшивых ломбардных билетов в бытность своей службы следователем при Канцелярии обер-полицмейстера, Сергей сошелся со студентами Императорской академии художеств, облюбовавших близлежащий трактир «Золотой якорь[13]», который и он сам частенько посещал. Сближению с художниками (кое-кто из них действительно сотрудничал с фальсификаторами билетов, как вскорости установил Чаров) пособило соседство скульптора Антакольского, жившего в том же доме и учившегося в академии. Имея склонности к живописи и войдя в крайне стесненное положение многообещающего таланта, Чаров стал брать у того уроки, и спустя пару недель молодые люди сдружились. Через Антакольского он познакомился с Репиным и другими студентами академии.

Однажды, это случилось по прошлому году, он зашел в заведение и, не застав там никого из друзей художников (в зале сидели одни иностранные моряки), приказал принести себе водки с ухою из ершей, соленых огурцов и расстегаев погорячее. Когда половой поставил перед ним дымящуюся уху и наполнил рюмку, соседний столик заняли молодые люди, лица которых Чаров видел впервые.

Вошедшие были возбуждены. Разгоряченные собственным разговором они не замечали пьяных возгласов английских матросов, а на Чарова, бывшего в неприметном партикулярном платье, смотрели как на пустое место. Его присутствие им вовсе не докучало. Чтобы услышать себя во все возраставшем шуме, молодые люди говорили излишне громко, особенно, когда половой принес им бутыль красного. Став невольным свидетелем их беседы, Сергей узнал много такого, что вынудило его, невзирая на этикет и приличия, тем же вечером заявиться домой к Валуеву, так как попытка арестовать незнакомцев в трактире не увенчалась успехом. Заметив, что те зовут полового и считают мелочь, Сергей выскочил на улицу, чтобы крикнуть городового, но возле самого заведения был остановлен развеселой компанией знакомых художников, немилосердно затолкавших его обратно в трактир. Когда он, наконец, освободился от дружеских объятий, незнакомцев и след простыл.

— Ты уверен в своих суждениях? — министр внутренних дел нервно расхаживал по кабинету.

— Вернее не бывает, дядюшка. Замышляется покушение на государя. Тот, кого собеседник именовал Дмитрием, поклялся застрелить императора, — взволнованно подтвердил он.

— Стало быть, злоумышленники — студенты?

— Может, и вольнослушатели какие, — неуверенно пожал он плечами. Однако ж точно не из художников.

— А второго зовут?..

— Худяков, дядюшка. Оный Дмитрий обращался к нему исключительно по фамилии.

— Ладно, поторопись домой, уже поздно. Мой экипаж отвезет тебя. Завтра же доведу твои сведения до князя Долгорукова[14], а уж он возьмет меры.

Меры по предупреждению покушения принимать не пришлось. На следующий день, 4 апреля, в четвертом часу пополудни, возле решетки Летнего сада прозвучал выстрел Дмитрия Каракозова, ознаменовавший замедление реформ и закручивание гаек в империи.

Записка Валуева, оказавшаяся в руках Долгорукова за несколько часов до покушения, не смогла помочь князю предотвратить его, зато впоследствии была прочитана новым главой ведомства Шуваловым. Граф пожелал видеть ее истинного «виновника», и Валуев представил тому племянника. В ходе следствия Чаров же и опознал в арестованном Каракозове того самого Дмитрия из трактира. С тех пор всесильный Шувалов стал присматриваться к молодому человеку, попутно испытывая его. Вот и сейчас, на балу в МИДе, на который тот был приглашен его настояниями, а не благодаря протекции дядюшки, как все подумали, шеф жандармов напомнил Сергею, что с нетерпением ждет результатов по данному им поручению.

— Не смею вас неволить, но согласие, вами данное, обязывает вас, милостивый государь, узнать о тайных помыслах, теперь уже известной вам лично, особы. Насколько могу судить, вы ей понравились, а это вселяет надежду на успех вашей миссии, — отозвав его в сторону, непререкаемым тоном заявил граф.

— Благодарю нижайше за оказанное доверие, ваше высокопревосходительство, однако ума не приложу, как смогу воспрепятствовать ей отправиться в Париж? — искренне недоумевал Чаров.

— Вы — друг герцога, а значит, при известной ловкости, сможете стать поверенным в его сердечных делах. Напишите ему о вашей встрече с Акинфиевой. А мы сделаем так, что он прочтет ваше послание тремя днями позже.

— Пропасть общественного положения, разделяющая нас, едва ли позволит мне называть его императорское высочество своим другом, да и мне…

— Вздор! Герцог никогда не чинился, титул и мундир, а теперь, как я вижу, и семейный статус, стоят в его глазах весьма дешево. Иначе он никогда бы не связался с Акинфиевой. А ваше совместное с ним увлечение минералогией, а теперь и знакомство с его пассией, послужат отличным залогом дальнейших отношений, — настаивал на своем шеф жандармов.

— Однако ж называться ему другом и одновременно вредить ему, согласитесь, недостойно и дурно, — он хотел сказать «подло и низко», но поостерегся.

По совести говоря, поручение графа задевало дворянскую честь Чарова и уязвляло его гордыню. Оно лишний раз напомнило ему, что он всего лишь жалкий бастард и вхож в высшее общество, благодаря высокому авторитету его родственника Валуева и всепроникающему влиянию могущественного шефа жандармов.

— Вы хотели употребить иные слова, не так ли? — догадался Шувалов.

— Вашему высокопревосходительству не откажешь в прозорливости, — с угрюмым выражением лица честно признался Сергей.

— Будет вам в словопрениях упражняться, для своих судейских приберегите, да и не к лицу они вам! Нынче не до условностей, дело и так зашло слишком далеко, — пропустил мимо ушей «этическую» сентенцию Чарова Шувалов.

— Осмелюсь спросить, как в сей запутанной ситуации обходиться с князем?

— Горчакову давно известно, что мадам неверна ему и крутит шашни с герцогом, хотя свой роман с ним ей удавалось весьма долго прятать. Тому виной удобное расположение Горного департамента, в работе которого его высочество принимал и, надеюсь, еще примет самое деятельное участие. Как известно, оный департамент располагается в том же месте[15], где и мы, грешные, ныне пребываем, — лукаво ухмыльнулся Шувалов.

— Да, да… Мы даже как-то раз встречались там с герцогом, хотя обычно он приглашал меня в минералогический музей Горного института.

— Так вот, продолжаю. Князь поместил Акинфиеву на третьем этаже в комнатах для прислуги, над казенной министерской квартирой, где он постоянно проживает. Вот вам и причина, отчего ее связь с герцогом оставалась в тайне. Полагаю, мы бы до сих пор оставались в неведении, коли б его высочество не объявил о своем желании непременно на ней жениться, — лицо шефа жандармов посуровело. — Одно вице-канцлеру в утешение, что он все ж таки не обманутый муж, кем изволит быть месье Акинфиев. Министр первым наставил тому рога, а уж потом и герцог изволил обойтись с князем подобным манером. Впрочем, могу предположить, что, на момент их знакомства, его высочество не знал, что Акинфиева состоит в интимной связи с князем. Самое лучшее, чтобы Горчаков устроил ей развод с мужем, а после, женился б на ней сам. Убежден, он до сей поры страстно любит ее, отчего и продолжает терпеть в своем доме. Мадам не прочь развестись, но вот выйти за министра может и не пожелать. Отныне ее мысли всецело занимает молодой и красивый принц, а не старик вице-канцлер. Да и сам Горчаков, узнав соперника, скорее отступится и не станет препятствовать герцогу избрать свой жребий. Смирившись с поражением и побуждаемый благородными намерениями, он может помочь Акинфиевой соединиться с герцогом, выправив ей заграничный паспорт от своего ведомства. Подобный исход весьма нежелателен и тревожит государя. Акинфиева обещала его величеству не ездить на выставку в Париж, где сейчас находится предмет ее вожделений, однако заверения оных особ не многого стоят, — предельно откровенно, без экивоков и прикрас, поделился тайнами большого света и собственным видением проблемы Шувалов.