— Министр, ваш дядя, — увлекательный собеседник, — заметил Чарову Кавендиш, как перед ними возникла освободившаяся от общества князя Авдотья.

— Пойдемте уж, господа, нехорошо опаздывать, — на этот раз по-русски молвила госпожа Базилёфф и, с лучезарной улыбкой взяв под руку Кавендиша, увлекла его в ложу.

По дороге им повстречалась оживленная группа ярких бородатых мужчин, задержавшихся в буфете и спешивших теперь на свои места.

— Какие колоритнейшие персонажи! — кивая на жизнерадостных бородачей, в брезгливом небрежении съязвил англичанин.

— Полагаю, это члены делегации славянских народов, не имеющих своего отечества. Подданные Австро-Венгрии и Оттоманской империи, прибывшие на Славянскую Этнографическую выставку, — объяснил присутствие болгар и сербов в театре Чаров.

— Но ведь выставка открывается в Москве! — немедля парировал нахмурившийся Кавендиш.

«Ишь ты! Газеты наши, вижу, внимательно читаешь и за новостями следишь. А может, не одними газетами да слухами пробавляешься?» — отметил в уме он, вслух же произнес:

— Они приехали в столицу ради встречи с официальными лицами и видными деятелями русской политической сцены, — ничтоже сумняшеся, авторитетно проронил Сергей и украдкой глянул на Кавендиша.

Его насупленная мина говорила лишь об одном — он был неприятно поражен сообщенным известием.

— Господа, вы мешаете слушать оперу! — весьма нервным тоном сделал им замечание Чайковский, когда они, продолжая беседовать, пробирались в ложу.

— Молчим, молчим, месье Пьер, — нащупывая в темноте стул, извиняющимся голосом отозвался Чаров.

Уступая настойчивости Кавендиша и горячо поддержавшего его желание Несвицкого, Мятлев уговорил-таки Чайковского отправиться за кулисы и поздравить Лавровскую с триумфом. А он был полным. Восхищенная публика многократно вызывала певицу на бис, скандировала «браво» и забрасывала сцену цветами. Особенно неистовствовала галерка. Небогатый люд верхних ярусов оказался тонким ценителем искусства и преданным почитателем молодого таланта.

Жаждущих попасть в уборную певицы было предостаточно, и только личное знакомство Чайковского с сотрудником дирекции Мариинского театра, отважно защищавшим дверь гримерки от назойливости толпы, позволило им попасть внутрь.

— Как только ея императорское высочество изволит покинуть Елизавету Андреевну, я немедля пропущу вас, — доверительно шепнул он ему.

— Великая княгиня Елена Павловна оказывает покровительство госпоже Лавровской, — удовлетворил всеобщее любопытство Чайковский. После ухода августейшей особы он первым вошел к ней, через минуту позвав остальных.

Авдотья со Шварцем пожелали остаться и дожидались в фойе. Шварц нагрузился в буфете коньяком и теперь пребывал в молчаливой задумчивости, тогда как Авдотья откровенно устала. Поход в оперу нелегко ей дался, и, обмахиваясь веером от мадам Дюбуа, она наслаждалась покоем. Увидев, что горничная в относительном одиночестве, Акинфиева коршуном налетела на нее, потребовав объяснений. Не позволив ей затеять скандал, Авдотья твердо дала понять, что вольна поступать как захочет и та не вправе указывать ей.

— Но как ты смела появиться в ложе английского посла и надеть туалет и серьги, кои тебе не по чину?! — в гневе топала ножкой Надин и на ее лице проступили пятна. — Кстати, откуда они у тебя?

— Кавалер подарил, — с тайным вызовом бросила она.

В это мгновенье очнувшийся от хмельного забытья Шварц уставился на Акинфиеву покрасневшими бычьими глазами, спросив, что мадам, собственно, угодно. Оценив, что грозит оказаться в глупом положении, она ретировалась, оставив заданный Шварцем вопрос открытым.

Пока в фойе шли препирательства с Акинфиевой, в уборной Лавровской разыгралась похожая на фарс сцена. Картинно упав на колено, Кавендиш умолял певицу принять от него скромный дар — сапфировое кольцо с бриллиантами. Лавровская решительно отказывалась, и лишь под влиянием Чайковского, согласилась взять дорогой подарок и даже надела его на палец. Все ахнули. Изменчивый блеск камня, то насыщенно синий, то нежно-голубой, изумительно сочетался с сиянием ее чудных, подобных голосу, бархатных глаз. Стоявший в сторонке Чаров на этот раз был спокоен. Он исчерпал свой эмоциональный запал и безмолвно взирал на сюрреализм жизни.

Дома его ожидал Шнырь и очередная записка от Блока.

— Наблюдаемый с Екатерининского опять приходил к учителю Закона Божия и допоздна пробыл у того на квартире.

— Кто еще к нему приходил?

— Да все те же студенты, что вчерась были. Одного я до квартиры проводил. Подфартило, что живет недалече. Возле церкви Успения его дом будет. Причем оный аж три раза к учителю заявлялся. Поначалу какой-то куль приволок, а после так заходил. С утрась дворника расспрошу, кто таков.

— Это все? — развернул записку Чаров.

— Все, да не все. К учителю, сдается, человека из полиции приставили. Когда он в сторону Николаевского моста подался, за ним означенный агент и пошед.

— Благодарю за службу, господин Шнырь. Лица, кои на квартиру Нечаева являлись, уже известны, — он потряс посланием Блока. — Так что с легким сердцем дуй завтра на Екатерининский и глаз с того субчика не спускай. Ежели какая непредвиденность случиться, поступай по своему разумению.

— Понял, ваше высокоблагородие, не сумневайтесь, — вскинулся подобострастно агент.

Следуя совету Чарова, Блок направил людей по указанному им адресу и не прогадал. К полудню агенты срисовали всю троицу, а к вечеру сыскарь поименно знал личности тех, кто ездил к покойному Барскову на Гороховую, а после вместе с ним в Лигово. Молодой человек, что жил возле Успенской церкви, и которого провожал Шнырь, оказался, как и Нечаев, вольнослушателем университета по фамилии Лиховцев. Третий, Кальцинский, был тот самый земляк Нечаева, что делил с ним кров его казенной квартиры. Решив действовать на опережение, тем же днем Блок арестовал Лиховцева и с пристрастием допросил его. Пребывание в камере на пару с раскаявшимся в убийстве столяра Егорием, приобретшего к тому времени весьма жалкий вид, вкупе с жестким обращением полицейского следователя подвигло Лиховцева к сознанию.

— Как приехали в Лигово, Нечаев отпустил извозчика, и мы пошли в сторону Новознаменского парка, — начал рассказывать он. — По земле стелился туман, а при подходе к парку он достиг человеческого роста, что затрудняло прицельную стрельбу.

— Отчего вы выбрали это место? Пристрелять пистолеты и поупражняться в стрельбе, можно было бы и ближе. На Васильевском острове, например, — засомневался Блок.

— Нечаев сказал, что где-то там находиться стрельбище, принадлежащее Офицерской стрелковой школе, а посему наши выстрелы ни у кого не вызовут любопытства.

— Допустим, — кивнул полицейский следователь, вспомнивший о расположении в тех краях учебного пехотного батальона.

— Убедившись, что парк окутан густым влажным туманом, Нечаев приказал выйти к берегу Финского залива. У самой кромки воды воздух был чист и прозрачен, и мы вдосталь настрелялись.

— Далее?

— Пошли назад, чтоб поспеть к поезду, — пожал он плечами. — Нечаев хотел непременно вернуться в город поездом, хотя омнибусы отходили каждый час с Лиговского вокзала.

— Нечаев, смотрю, пользуется у вас непререкаемым авторитетом, — усмехнулся Блок.

— Совершенно справедливо заметили, господин следователь, — не заметив его иронии, подтвердил Лиховцев.

— И что же случилось по дороге к вокзалу?

— Кальцинский, прослушавший один курс Медико-хирургической академии, поспорил с покойным Барсковым, что способен произвесть вскрытие трупа, и установить причину смерти больного за первые пять минут осмотра. Ему, дескать, не нужно детальное изучение каждого органа, достаточно лишь взглянуть на вскрытое тело, и диагноз у него в кармане.

— А Барсков с ним, стало быть, не согласился?

— Он прямо заявил ему, что тот врет, как сивый мерин, да и, вообще, суждения имеет, сродни мало умному школяру. Тот вспыхнул, стал размахивать пистолетом, револьвер у него на тот момент в руках был, и нечаянно, я уверен — нечаянно, спустил курок. Грохнул выстрел, Барсков упал, мы все разом подбежали к нему, а он уж не дышал. Кальцинский забился в истерике, орал благим матом, и Нечаеву пришлось зажать ему рот.