Впрочем, награждений Чаров не увидел. Сойдя на причал, он уговорил матроса тузика[29] переправить его вновь на Елагин и, как оказалось, не зря. Насладившись драматическими перипетиями гонки, публика начала расходиться, заполняя собой аллеи и тропинки острова. Трогательно держась за руки, Авдотья с кавалером медленно шли по дорожке и увлеченно болтали. Затерявшись в людском потоке, Чаров не выпускал их из виду. Выйдя к повороту на Крестовский мост, они проследовали дальше, и ему пришлось приотстать, дабы сохранить инкогнито в сильно поредевшей толпе. «Идут на Каменный остров, а там уж возьмут ваньку[30]», — он предположил, что и далее без помех проследит за ними, однако ошибся. В тени деревьев их ждала щегольская бричка с возницей на козлах, запряженная двойкой лошадей. Скрипнули рессоры, просвистел хлыст, и застоявшиеся лошади рванули в карьер. Чарову оставалось лишь глотать пыль и сетовать на судьбу, глядя полными разочарования глазами на быстро удалявшийся экипаж.

Чудовищная разбитость вдруг охватила его. Руки повисли плетьми, настроение упало до нуля… Возвращаться на Крестовский, ехать кутить с Несвицким и его сотоварищами, а после, как водится, продолжить разгуляево в салоне мадам Петуховой или в борделе на Потемкинской ему расхотелось, да и не в тему было. Шнырь с отчетом по Палицыну ожидался ввечеру. Вытащив из кармана походного сюртука неизменный блокнот, он присел на скамейку и запечатлел Авдотью, внеся пару свежих штрихов и в портрет англичанина.

Шнырь пришел в начале десятого с огорчительными вестями. Палицын безвылазно просидел дома и никуда не выезжал. Только мальчишка посыльный приносил ему раз записку. Да и его давешняя встреча с учителем Закона Божия Нечаевым, чью личность установил поутру агент, не давала Чарову обильной пищи для размышлений.

— Обыск не мешало б у него произвесть, да как его сделать? — с озадаченным видом глянул он на филера.

— Обыск, понятно, так, с кондачка, без бумаги казенной не сделаешь, а вот зайти в квартиру с какой-нибудь надобностью, пожалуй, можно. Однако у нас на службе к подобным делам особые люди приспособлены, но коли надобно…

— Надобно и весьма, но покуда с этим повременим. Полагаю, по причине неприсутственных дней, он никуда не отлучался, али вдруг заболел?

— Лекарей к нему не приглашали, я бы точно приметил. Хотя, — задумался агент, — крутился там один, да он, кажись, в парадный подъезд, со стороны Екатерининского зашел. Разве что, супруга их с сыночком выгуливались, но я их, вестимо, одним глазом проводил, — хитро прищурился Шнырь.

— С чего ты решил, что это жена его с сыном?

— Да уж, решил — дело нехитрое, — Шнырь не захотел было раскрывать профессиональные тайны, но потом передумал. — Когда они из подъезда выходили, я, аккурат во дворе ихнем затаился и увидал, как она ему в окно ручкой махнула.

— Двор же обычно запирают, стало быть, ты всякий раз дворника спрашиваешь тебя в ворота пустить?

— Зачем дворника. У меня на сей случай инструменты припасены, — он распахнул полы сюртука и взору Чарова предстала связка всевозможных ключей и отмычек, прикрепленная к поясу филера.

— А ты не промах, как я погляжу! Давай, дальше рассказывай! — он догадался, что агент кое-что припас на десерт.

— На углу Невского и Екатерининского канала, когда уж домой возвертались, им повстречался господин с рыжеватыми усами в длинном сюртуке и цилиндре.

— Но ты же, верно, далеко от того места был? — удивился орлиному зрению агента Сергей.

— Как заприметил, что супруга их с рыжеусым этим беседует, поближе подошел и господина того срисовал.

— А ежели в ту самую минуту наблюдаемый из квартиры бы улизнул?

— Не улизнул. В квартире семейство свое дожидался, у меня на это чуйка, ваше высокоблагородие, — поражал своей уверенностью агент.

— Стало быть, она с ним дружна, раз поговорила? — продолжал допытываться Чаров.

— Дружна, не дружна — не ведаю, но, определенно, знакома.

— Ну, а рыжеусый куда подался?

— Сел в бричку, да поехал к Полицейскому мосту, далее я уж не видал.

— В бричку, говоришь?

— С открытым верхом, двойкой запряженную.

— Часом, лошади не гнедые были? — в предчувствии удачи весь напрягся Сергей.

— Гнедые, у одной кобылы пятно белое во лбу, и кучер такой весь из себя осанистый, важный, не простой там наш уличный ванька.

— А не этот ли фрукт в бричку саживался? — Сергей показал свой портрет англичанина.

— Похож, — придирчиво вглядевшись, уверенно подтвердил Шнырь.

— Завтра походишь вот за этой особой, — он перевернул страницу в блокноте, и перед агентом предстало лицо горничной Авдотьи. — Как и прежняя мадам, эта живет там же, на Дворцовой. Полагаю, что рыжеусый возле нее виться будет, — пояснил Чаров.

После ухода филера к нему постучался слуга Прохор и вручил доставленное нарочным письмо. То была записка от чиновника сыскной полиции по убийству столяра Михеева. «Входя в интерес вашего высокоблагородия, спешу уведомить, что злодей изобличен и доведен до чистосердечного сознания. Ежели господину судебному следователю будет угодно прибыть в сыскное отделение, сочту за честь ознакомить его с существом дела», — ставил точку в подозрениях Сергея полицейский сыскарь.

— Но как вы объясните присутствие денег при Михееве? Убить за инструмент, пусть и превосходный, стянуть с покойника сапоги, и не тронуть кредиток почти на полтораста рублей?! Уму непостижимо! — не мог взять в толк логику злоумышленника Чаров, когда на следующее утро встретился с автором записки коллежским регистратором Блоком, отвечавшим за расследование.

— Соблаговолите пройти со мной к арестанту и лично во всем удостовериться, — с непроницаемой миной тот пожал плечами и распахнул дверь.

Арестованный — щуплый мужичонка лет сорока, в продранном кафтане на голое тело и плисовых штанах, бывших ему по щиколотку, вскинулся с топчана и затравленно вперился в вошедших.

— Вот что, Егорий. Расскажи-ка господину судебному следователю, как Антипа зашиб, да отчего смертоубийство замыслил?

— Вот те крест, не замысливал я смертоубийства, — наскоро перекрестившись, пригладил грязной, с запекшейся кровью рукой вздыбленную шевелюру Егор, и его острое, в мелких чертах лицо, обратилось в испуганную лисью морду.

— Замысливал, али нет, суд рассудит, а ты говори по совести, как дело было, коли хочешь снисхождение заслужить, — строго приказал ему Блок.

— Сижу я, значит, в кухмистерской, водку гольную пью, деньги остатние считаю, вижу, едва на чай с хлебом хватит, да в Яковлевке[31]заночевать. Огляделся, а тут Антип с благородием каким-то лясы точит. Ну, думаю, подвезло. Спрошу у него на бедность, ведь мы ж родня.

— И что же, Антип отказал? — в нетерпении подал голос Чаров и наткнулся на укоризненный погляд Блока.

— Отказа от него не было, — поник в одночасье Егорий и уставился безучастно в пол.

— Ну, ну, рассказывай! Что дальше-то было? — подбодрил его следователь сыскной полиции и угостил папироской.

— Так вот, — с наслаждением затянувшись и выдохнув дым, оживился Егорий, — когда благородный ушед, я к Антипу. Что, говорю, не признал братца сваво двоюродного, бобыль нелюдимый? А он мне: «Признал, отчего ж не признать. Только вот одежонка у тебя больно дрянная, сапоги, что я тебе месяц назад справил, небось, пропил, да и сам ты, запьянцовская душа, рылом не вышел, чтоб за столом моим сиживать». — Я, конечно, не гордый, но обиду на него затаил. «На вот, говорит, возьми целковый, и иди своей дорогой, а я желаю один со своими мыслями побыть». — Я, понятно, целковый взял, до земли поклонился ему, и на свое место возвертался. А на душе так погано стало, хоть волком вой. Допил я, значитца, водку и вдругорядь спросил, только уже не рюмку, а цельный полуштоф, да печенки жареной закусить. Сижу, печенкой водку заедаю, папироску курю, как сейчас, да на благодетеля сваво поглядываю. А ему половой вина подливает, да речи угодливые ведет. Мне так это все поперек горла встало, что я не помню, как полуштоф свой опорожнил и хмельной на улице оказался, — замолчал Егорий и в поисках поддержки посмотрел на Блока.