Я медленно поехал к площади, потом быстрее к фонтану. Его подножие было высотой около восьми футов и толщиной со ствол дерева. Хорошее прикрытие. Я спешился и выглянул наружу. Впереди меня, не более чем в пятидесяти ярдах от фонтана, был дом Ханы — или два дома. Их соединяла выкрашенная в желтый цвет крытая арка над центральным проходом, похожая на воздушные мосты, которые можно увидеть по всему Миннеаполису. В общем, неплохая резиденция.

И снаружи нее была Хана.

Хана, должно быть, вышла, когда дождь прекратился, чтобы успеть насладиться хорошей погодой. Она сидела на огромном золотом троне под полосатым красно-синим навесом. Я не думал, что золото было просто краской, и сильно сомневался, что драгоценные камни, усеивавшие спинку и подлокотники трона, сделаны из стекла. Должно быть, король или королева Эмписа выглядели бы смехотворно маленькими, сидя на нем, но Хана не просто заполнила его — ее огромный зад вылезал из-под золотых подлокотников и королевских пурпурных подушек.

Женщина на украденном ею (в этом я не сомневался) троне была кошмарно уродлива. С того места, где я прятался за высохшим фонтаном, было невозможно сказать, насколько она велика на самом деле, но во мне шесть футов четыре дюйма, и мне показалось, что она, даже сидя, возвышается надо мной еще на пять. Это означало, что полный рост Ханы должен был составлять по меньшей мере двадцать футов.

Другими словами, это была настоящая великанша.

На ней было громадное, как цирковой шатер, платье того же королевского пурпурного цвета, что и подушки, на которых она сидела. Оно доходило до ее икр, похожих на стволы деревьев. Ее пальцы (каждый размером почти с мою руку) были украшены множеством колец, которые мерцали в приглушенном дневном свете; если бы солнце светило ярче, они вспыхнули бы огнем. Темно-каштановые волосы спадали на ее плечи и спускались на грудь волной нечесаных кудрей.

Платье выдавало в ней женщину, но в остальном это было трудно определить. Ее лицо выглядело массой наростов и громадных болезненных волдырей. Через центр лба тянулась уродливая красная трещина. Один глаз был прищурен, другой выпучен. Верхняя губа вздернулась к узловатому носу, обнажив зубы, подпиленные до острых клыков. Но хуже всего выглядело то, что трон окружал широкий полукруг костей, которые почти наверняка были человеческими.

Радар вновь начала кашлять. Я повернулся к ней, опустил голову вровень с ее мордой и заглянул в глаза.

— Тише, девочка, — прошептал я. — Пожалуйста, замолчи.

Она еще раз кашлянула, потом замолчала, продолжая дрожать. Я уже отвернулся, и тут кашель начался снова, громче, чем прежде. Я думаю, нас бы заметили, если бы Хана не выбрала этот момент, чтобы затянуть песню:

Поставь мне метку, Джо, мой дорогой,

Поставь ее поглубже, моя любовь,

Ставь и ставь ее всю ночь напролет,

Пусть меня твой зубок насквозь проткнет,

Зубок-тик-ток, ах, зубок тик-ток,

Пусть меня твой зубок насквозь проткнет!

Я подумал, что братья Гримм вряд ли сочинили бы такое.

Она продолжала — похоже, это была одна из песенок с тысячей куплетов вроде «Сто бутылок пива»[189], — и меня это вполне устраивало, потому что Радар все еще кашляла. Я лихорадочно гладил ее грудь и живот, пытаясь усмирить кашель, пока Хана ревела что-то вроде: «Джо, не бойся, клянусь, ты будешь рад (я ожидал продолжения «скорей засунь мне это в зад»). Я все еще гладил, а Хана все еще голосила, когда прозвенели полуденные колокола. Так близко от дворца они звучали просто оглушительно.

Звук замер вдали. Я подождал, пока Хана встанет и пойдет на кухню, но она этого не сделала. Вместо этого она прижала два пальца к фурункулу на подбородке размером с лопату и надавила. выпустив наружу фонтан желтоватого гноя. Она стерла его тыльной стороной ладони, оглядела и отшвырнула прочь. Потом довольно откинулась на спинку стула. Я ждал, что Радар снова начнет кашлять. Она пока этого не делала, но это был только вопрос времени.

«Пой же, — подумал я. — Пой, громадная уродливая тварь, пока моя собака снова не начала кашлять, и наши кости не легли рядом с теми, которые ты ленишься убрать».

Но вместо того, чтобы запеть, она встала на ноги. Это было все равно что наблюдать, как растет гора. Я использовал простое соотношение, которое выучил на уроке математики, чтобы вычислить ее рост стоя, но недооценил длину ног. Проход между двумя половинами ее дома должен был иметь в высоту двадцать футов, но Хане пришлось бы наклониться, чтобы пройти через него.

Поднявшись, она вытащила платье, застрявшее в заднице, испустив при этом громкий пук, который никак не желал затихать. Это напомнило мне трель тромбона в любимой инструменталке моего отца «Полночь в Москве»[190]. Мне пришлось зажать рот ладонями, чтобы не разразиться хохотом. Не заботясь о том, начнется ли от этого приступ кашля или нет, я зарылся лицом в мокрую шерсть Радар и испустил тихий полусмех-полуплач. Закрыв глаза, я ждал, что Радар снова закашляет или что одна из огромных ручищ Ханы сомкнется на моем горле и оторвет голову.

Этого не произошло, и я выглянул из-за другой стороны фонтана как раз вовремя, чтобы увидеть, как Хана, сотрясая землю, направляется к правой стороне своего дома. Ее размеры завораживали — без сомнения, она могла бы без труда заглянуть в окна верхнего этажа. Она открыла огромную дверь, откуда донесся аромат готовящегося мяса. Пахло жареной свининой, но у меня было ужасное чувство, что это совсем другое мясо. Наклонившись, она протиснулась внутрь.

— Накорми меня скорее, жалкий ублюдок! — прогремела она. — Я проголодалась!

«Тут вы и должны проехать через проход», — сказала Клаудия. Или что-то в этом роде.

Я сел на велосипед и помчался к проходу, склонившись над рулем, как будто преодолевал последний километр «Тур де Франс». Прежде чем войти в него, я бросил быстрый взгляд налево, где находился трон. Лежащие там кости выглядели маленькими, почти наверняка детскими. На одних были хрящи, на других — волосы. Этот взгляд был ошибкой, которую я бы исправил, если бы мог, но иногда — слишком часто — мы ничего не можем с собой поделать.

Проход был около восьмидесяти футов длиной, сырой и прохладный, выложенный замшелыми каменными блоками. Свет на другом его конце казался ослепительным, и я подумал, что, оказавшись на площади, действительно увижу солнце.

Но нет: как только я, склонившись над рулем, вырвался из прохода, облака поглотили храброе голубое пятнышко, вернув небу тусклый серый цвет. То, что я увидел, заставило меня похолодеть. Мои ноги соскользнули с педалей, и трицикл остановился. Я оказался на краю большой открытой площади, по которой в восьми направлениях шли восемь лучей. Когда-то они были ярко раскрашены: зеленый, синий, пурпурный, индиговый, красный, розовый, желтый, оранжевый. Теперь краски поблекли. Я предполагал, что в конечном итоге они станут такими же серыми, как и все остальное в Лилимаре и большей части Эмписа за его пределами. Смотреть на эти расходящиеся лучи было все равно, что на гигантскую, когда-то веселую карусель. Между ними стояли столбы, украшенные вымпелами. Много — сколько? — лет назад они могли трепетать и развеваться на ветру, не отравленном запахом гнили, а теперь безвольно повисли, и с них текла дождевая вода.

В центре этой огромной карусели стояла еще одна статуя бабочки с разбитыми крыльями и головой. Камни были свалены в кучу вокруг пьедестала, на котором она возвышалась. Самый широкий луч вел к задней части дворца с его тремя зелеными шпилями. Я мог представить себе людей — эмписарцев, — которые когда-то заполняли эти извилистые проходы, сливаясь из отдельных групп в одну шумную толпу. Смеясь и добродушно толкаясь, предвкушая предстоящее развлечение, некоторые несли обед в корзинках, некоторые останавливались, чтобы купить еды у продавцов, выставляющих свой товар на обочине. Сувениры для самых маленьких? Флажки? Конечно! Я говорю вам, что мог видеть это, как если бы я сам был там. А почему бы и нет? Я ведь тоже был частью такой толпы в те дни, когда смотрел игру «Уайт Сокс», а в одно незабываемое воскресенье — «Медведей».