Радар так и сделала, и мы пошли дальше. Когда мы проходили мимо окна, в котором исчез Питеркин, я высматривал его, надеясь, что он появится там как мишень в тире, но и в этом мне не повезло. Я думаю, такие трусливые ублюдки, как он, не дают тебе второго шанса… но иногда (если судьба окажется благосклонна) ты получаешь третий.

Я мог лишь надеяться на это.

Главная проблема с собаками (если, конечно, вы не бьете их и не мучаете) заключается в том, что они тебе доверяют. Ты — тот, кто дает им пищу и кров. Тот, кто может выудить писклявую обезьяну из-под дивана одной из своих умных пятипалых лап. А еще тот, кто дарит им любовь. Проблема такого безоговорочного доверия заключается в том, что оно сопряжено с грузом ответственности. Чаще всего это вполне нормально, но в нашей нынешней ситуации было совсем не так.

Радар явно вернувшаяся в лучшее время своей жизни, чуть ли не подпрыгивала от радости рядом со мной — а почему бы и нет? Она больше не была старой полуслепой немецкой овчаркой, которую мне приходилось везти сперва в тележке Доры, а потом в корзине на огромном трицикле Клаудии. Она снова стала молодой и сильной, смогла даже вырвать клок из штанов старого (но очень проворного) карлика. Она была легка телом и умом. Она находилась рядом с тем, кто давал ей пищу, кров, любовь. В ее мире все было просто прекрасно.

В это время я боролся с паникой. Если вы когда-нибудь терялись в большом городе, то знаете, что нужно делать. Только здесь не было ни одного дружелюбного незнакомца, у которого я мог бы спросить дорогу. К тому же сам город отвернулся от меня. Одна улица вела к другой, но каждая новая улица заводила меня только в тупики, где горгульи смотрели вниз с огромных слепых зданий, и я мог бы поклясться, что их там не было, когда я оборачивался, проверяя, не крадется ли за нами Питеркин. Дождь перешел в липкую морось, но теперь вид на дворец загораживали здания, которые, казалось, вырастали из мостовой именно в тот момент, когда я отводил взгляд.

Но было и кое-что похуже. Когда мне удавалось мельком увидеть дворец, мне всегда казалось, что он находится в другом месте, чем то, где я ожидал его увидеть. Как будто он тоже двигался. Это могло быть вызванной страхом иллюзией — я говорил себе это снова и снова, — но я не верил в это до конца. День клонился к вечеру, и каждый неверный поворот напоминал мне о приближении темноты. Факт был прост и очевиден: благодаря Питеркину я полностью потерял ориентацию. Я почти ожидал наткнуться на пряничный домик, куда ведьма пригласит меня и мою собаку — Гензеля и Гретель.

Тем временем Радар не отставала от трехколесного велосипеда, глядя на меня с собачьей ухмылкой, которая почти кричала: «Разве нам не весело?»

Так мы двигались дальше и дальше.

Время от времени впереди все же открывался обзор, и я приподнимался на сиденье велосипеда, пытаясь разглядеть городскую стену, которая должна была оказаться самой большой вещью в пейзаже, не считая трех шпилей дворца. Но я ее не видел — а шпили теперь были справа от меня, что казалось невозможным. Конечно, если бы я направился прямо к дворцу, я мог бы добраться до Галлиеновской улицы, но я этого не сделал. Мне хотелось кричать. Хотелось свернуться калачиком и обхватить голову руками. Хотелось найти полицейского, что, по словам моей матери, должны делать дети, если они заблудились.

И все это время Радар ухмылялась мне: «Разве это не здорово? Разве это не самое крутое, что с нами случилось?»

— У нас неприятности, девочка.

Я продолжал крутить педали. На небе не было ни пятнышка голубизны и, конечно, не было солнца, которое могло бы указать мне путь. Только теснящиеся здания, частью разрушенные, частью просто пустые, но все почему-то выглядевшие голодными. Единственным звуком вокруг был этот слабый, глухой шепот. Если бы он слышался все время, я, возможно, смог бы привыкнуть к этому, но это было не так. Шепот слышался урывками, как будто я проходил мимо сборищ невидимых мертвецов.

Тот ужасный день (я никогда не смогу передать, насколько он был ужасен), казалось, длился вечно, но, наконец, ближе к вечеру я начал ощущать первые признаки истощения. Кажется, я немного поплакал, но точно не помню. Если я и делал это, то, думаю, из жалости не только к себе, но и к Радар. Я проделал с ней весь этот долгий путь и добился того, ради чего пришел, но в конце концов все это оказалось напрасным. Из-за проклятого карлика. Я пожалел, что Радар не вырвала ему горло, а не только кусок штанов на заднице.

Хуже всего было доверие, которое я видел в глазах Радар каждый раз, когда она смотрела на меня.

«Ты доверилась дураку, — подумал я. — Тебе не повезло, дорогая».

Мы подошли к заросшему парку, окруженному с трех сторон серыми зданиями с пустыми балконами. Они напоминали нечто среднее между дорогими кондоминиумами, выстроившимися вдоль берега в чикагском Голд-Косте[198], и тюремными корпусами. В центре парка стояла огромная статуя на высоком пьедестале. Она изображала мужчину и женщину, окружавших огромную бабочку, но, как и все другие произведения искусства, с которыми я сталкивался в Лилимаре (не говоря уже о бедной убитой русалке), была большей частью уничтожена. Голова и одно из крыльев бабочки были раздолбаны в крошку. Другое крыло уцелело, и, судя по его форме (цвет исчез, если и был когда-то), это был монарх. Статуя, возможно, изображала короля и королеву былых времен, но понять это точно было нельзя, поскольку обе фигуры выше колен тоже были разбиты.

Пока я смотрел на эту картину разрушения, по всему заколдованному городу разнеслись три колокольных звона, каждый из которых был протяжным и торжественным. «Вам нельзя проходить через ворота, пока не прозвонят три колокола, — сказала Клаудия, — но сразу после этого вы должны покинуть Лилимар! До темноты!»

До темноты оставалось совсем немного.

Я начал крутить педали — уже зная, что это бесполезно, что я только сильнее запутаюсь в паутине, которую Питеркин назвал Лили, и задаваясь вопросом, какой новый ужас принесут ночные солдаты, когда придут за нами, — а потом остановился, пораженный внезапной идеей, которая была одновременно дикой и совершенно разумной.

Развернувшись, я снова поехал в парк. Начал слезать с трицикла, потом прикинул высоту пьедестала, на котором стояла разрушенная статуя, и передумал. Я крутил педали по высокой траве, надеясь, что там нет этих отвратных желтых цветов, которые могли вызвать ожог. Еще я надеялся, что велосипед не увязнет, потому что земля была рыхлой от дождя. Наклонившись вперед, я упрямо продолжал крутить педали. Радар следовала за мной, не шагом и даже не бегом, а длинными прыжками. Даже в моей нынешней ситуации это было отрадно видеть.

Скульптурная композиция была окружена лужей стоячей воды. Я остановил велосипед прямо посреди нее, повесил рюкзак на руль, встал на сиденье трицикла и потянулся вверх. Приподнявшись на цыпочки, я смог дотянуться пальцами до шершавого края пьедестала. Поблагодарив Бога за то, что я все еще был в довольно хорошей форме, я подтянулся, поставил на край сначала один локоть, а потом другой и сделал рывок на пьедестал, усыпанный каменной крошкой. У меня похолодело внутри, когда я подумал, что сейчас упаду назад, приземлюсь на трицикл и, вероятно, что-нибудь сломаю, но я сделал последний выпад и ухватился за торчащую ногу каменной женщины. Я заработал пару хороших царапин на животе, когда подтягивался, но серьезных повреждений не получил.

Радар смотрела на меня снизу вверх и лаяла. Я велел ей замолчать, и она послушалась. Однако продолжала радостно вилять хвостом: «Разве я не замечательная собака? Посмотри, какая я красивая!»