– Перед операцией в Конго ты где-то жила, готовилась к акции? Наверное, в интернате, ты еще была подростком…  – взгляд Странницы был невозмутимым:

– Обо мне заботились партия и правительство СССР, – отчеканила девушка, – наша страна воспитала меня, товарищ Котов, дала мне образование, приняла меня в отческие руки после трагической гибели моих родителей…  – Эйтингон вздохнул:

– Чего ты ждал? У нее не голова, а передовица «Правды», она вещает словно радио…

Взяв пухлую папку с досье на кубинских товарищей, он велел: «Продолжим».

К маленькому окошечку с табличкой «Администратор» вилась длинная очередь. Пока захлопнутые створки снабдили рукописным объявлением: «На сегодня, 30 октября, контрамарки не выдаются». Пристроившись в хвост, Генрих изучал ноябрьскую афишу театра:

– Закрытие съезда, годовщина революции, – хмыкнул юноша, – неудивительно, что ставят одни советские оперы…  – в программе первых двух недель месяца мелькали «Декабристы» и «Мать»:

– Сегодня тоже «Мать», – вспомнил Генрих, – показ только для участников съезда… – на постановку по Горькому он ходить не хотел, но заметил в афише «Войну и мир» Прокофьева:

– Это стоящая вещь, – обрадовался Генрих, – или взять контрамарку на «Князя Игоря»…  – в его кармане лежал полученный в профкоме билет с открытой датой. В вестибюле театра было тепло. Он стащил с головы подобающий каменщику заячий треух. Репродуктор над кассой бубнил об эскалации напряженности в Европе:

– Они имеют в виду танки на зональной границе, – вздохнул Генрих, – но сегодня на занятиях в школе сказали, что машины отвели от Чек-Пойнт-Чарли. Скоро ГДР окончательно перекроет путь на запад…  – в Берлине Генрих слышал о тысячах молодых людей, не возвращающихся на восток:

– Прошли времена, когда домохозяйки бегали с авоськами через зональный контроль, – невесело подумал он, – сейчас ГДР мало кого выпускает из страны…  – Генрих надеялся, что на занятиях услышит что-то о судьбе дяди Джона. Его ожидания оказались тщетными:

– Понятно, что все будут молчать, словно воды в рот набрали. Товарищ Матвеев что-то знает, но я его сегодня не видел, а искать его было бы подозрительно…  – он забежал в Большой по дороге с улицы Кирова в общежитие:

– Надо выспаться, – напомнил себе Генрих, – завтра ночью какое-то мероприятие…  – после окончания занятий его попросили зайти в канцелярию. В унылой комнате Генриха ждал отпечатанный на машинке приказ:

– В связи с особым распоряжением ЦК КПСС, силы Комитета Государственной Безопасности и внутренних войск обеспечивают оцепление Красной площади, в период с полуночи 31 октября по шесть часов утра 1 ноября…  – от завтрашней смены на стройке Генриха никто не освободил:

– Я должен с шести утра работать под мокрым снегом, а товарищ Матвеев будет распивать кофе в тепле и уюте, – недовольно подумал Генрих, – потом к шести вечера ехать на Лубянку…  – в приказе говорилось, что участников мероприятия ждет отдельный инструктаж. Генрих предполагал, что речь идет о посещении делегатами Мавзолея:

– Но почему ночью, – удивился он, – последние десять дней Мавзолей стоял закрытым для простых смертных. Туда водили экскурсии для участников съезда. Или они начинают репетировать парад к седьмому ноября…  – на занятиях они радио не слушали. Генрих понятия не имел, что сегодня произошло в Кремле. До него донесся недовольный голос плотного мужчины в хорошем пальто с каракулевым воротником:

– Надо было посоветоваться с народом, а не решать с кондачка. На той неделе, после резолюции, я сказал, что это временно, что тело Иосифа Виссарионовича вернется в Мавзолей, а сам он на плакаты…  – мужчина рубанул рукой воздух:

– Мои внуки будут ездить в московском метро и видеть его лицо, – уверенно сказал он, – Иосиф Виссарионович сделал из СССР великую державу, выиграл войну…  – худощавая женщина в обтрепанном плаще, по соседству с толстяком, нехорошо прищурилась:

– Выиграл. Заморил голодом Ленинград, а сам сидел в Куйбышеве. Пусть его имя сотрется из памяти людской…  – очередь зашумела. Генрих замер:

– Поэтому нас ставят в оцепление. Завтра ночью они будут перезахоранивать Сталина. Поверить не могу, я все увижу собственными глазами…  – он нащупал в кармане куртки пачку «Явы»:

– Ладно Сталин, с ним навсегда покончено…  – Генрих искренне в это верил, – но как узнать о судьбе дяди Джона? Американских сигарет мне больше не достать…  – он понятия не имел, что случилось с мистером Мэдисоном, – то есть я могу пойти в ГУМ к спекулянтам. Но не в сигаретах дело, мне надо связаться с посольством…

Раньше Генрих хотел воспользоваться помощью прелатов в храме святого Людовика. После шифровки, попавшей в руки КГБ, с соучениками из Польши, торчавшими сейчас, как знал Генрих, на каждой мессе, такое было невозможно. Он вежливо сказал вставшей за ним в очередь пышной даме:

– Я перед вами, сейчас приду…  – он хотел покурить на свежем воздухе:

– Вроде снег пока не начался, – над Лубянкой, в разрывах туч, светило солнце, – мне надо подумать, как лучше все сделать, как найти Бергера…  – Генрих запомнил адрес прописки юноши, но сомневался, что Бергер захочет с ним разговаривать:

– Он понимает, что его родственник погиб от рук милиции или КГБ…  – юноша толкнул тяжелую дверь, – он меня и на порог не пустит, как он сделал в Марьиной Роще. И вообще, – Генрих чиркнул спичкой, – та девушка просто напоминала тетю Розу. Мало ли кто на кого похож…

Он едва не выронил сигарету:

– Это товарищ Матвеев, Паук, ошибки быть не может…  – прижавшись к колонне театра, Генрих попытался затеряться за головами толпы экскурсантов, заполонившей портик:

– Квадрига Аполлона работы скульптора Клодта символизирует устремленность советского искусства в коммунистическое будущее…  – хорошо поставленным голосом говорила монументальная дама в норковой шапке, – пройдемте дальше, товарищи…

Паук носил скромную, но отличного качества дубленую куртку, на светлые волосы падал все же начавшийся легкий снежок. Он остановился у третьей колонны, держа букет кремовых роз:

– Комитетчик на свидании, – Генрих не собирался задерживаться в портике, – ладно, какая мне разница, что у него за барышня…  – Генрих заметил рядом с фонтаном в скверике знакомую фигуру. Он даже не стал прищуриваться:

– Ерунда, мне все чудится. Что Густи делать в Москве…  – окурок жег ему пальцы, но Генрих не замечал боли. Сердце прерывисто забилось:

– Этого не может быть, я не верю. Но это Густи, сомнений нет… – пробежав одним духом по ступенькам, Густи распахнула руки: «Здравствуй, мой милый!».

– So, darling, stand by me…  – Саша лениво насвистывал, прислонившись к беленой стене под криво висящим портретом Хемингуэя. На разоренной тахте валялся шелковый бюстгальтер. Платье Невесты свешивалось с кресла, заваленного помятой одеждой. С кухни доносилось громыхание. Невеста обживалась в квартирке:

– Она, словно в Берлине, изображает из себя примерную женушку…  – Саша зевнул, – теперь мне от нее долго не избавиться…  – по словам девушки, посольство не чинило ей препятствий в выходе с территории:

– На Софийской набережной все спокойно…  – Саша стряхнул пепел, – ночные охранники, видимо, слушали футбол по радио. Они не обратили внимания на выстрелы. К тому же, ворота посольства выходят на площадь, а не набережную…  – размеренно тикали часы.

Потушив сигарету, он забросил за голову сильные, загорелые руки:

– Еще полчаса и можно ее отправлять восвояси. Вечером меня ждет более приятное времяпровождение, пани Данута…  – Саша встречался с будущей Монахиней на Лубянке, для обсуждения результатов слежки за костелом:

– Но закончим вечер мы здесь…  – с кухни повеяло кофе, – пани Данута пока не успела мне надоесть…  – Саша ни в грош не ставил таких девушек:

– Они словно Куколка, расходный материал. Маша была другой, я ее уважал и любил. Она бы стала отличной женой, матерью моих детей. Другие девки годны только для постели. Невеста мне даже там давно наскучила…  – Саша заставлял себя изображать интерес к девушке: