– Он знал папу, – вздохнула Густи, – видно, что они много раз встречались…  – товарищ Котов говорил об их семейном кортике, о привычке отца в полете напевать себя под нос, о его чтении Библии и Сент-Экзюпери:

– Мы, можно сказать, дружили…  – он поднес Густи спичку, – ваш батюшка был замечательный человек, такие люди сейчас редкость…  – по словам товарища Котова, в сорок восьмом году, в Берлине, произошла трагическая ошибка:

– В небе это случается, – он развел руками, – наши летчики поторопились, но тогда у всех были напряжены нервы. Сейчас другое время, СССР хочет вернуться к союзной дружбе. Вы, милая леди, можете нам помочь…  – по лицу девушки Эйтингон видел, что Саша прав:

– Она потекла, что называется, – хмыкнул Наум Исаакович, – у нее пьяные глаза. Она сейчас думает только об одном. Значит, надо ковать железо, пока оно горячо…  – Густи понятия не имела, что за цифры кто-то нацарапал на листочке. По инструкции она должна была немедленно передать записку шифровальщикам и поставить в известность Лондон:

– Но мне надо завоевать доверие Александра, – напомнила себе девушка, – он может решить, что я опять играю, как в Западном Берлине…  – Густи потянула из кармана записку:

– Говоря о дружбе, – она разгладила листок, – сегодня я получила от священника в костеле эту весточку. Не знаю, что здесь написано…  – темные глаза товарища Котова мягко взглянули на нее, – но мне кажется, вам пригодится послание…

Густи ощутила ласковое пожатие знакомой руки. Александр шепнул:

– Я так люблю тебя, милая, так люблю…  – товарищ Котов налил ей чаю:

– Думаю, что вы правы, милая леди. Конфуций говорил, что путь в тысячу ли начинается с первого шага. Вы сейчас его сделали…

В дверях веранды послышалось хриплое карканье. Большой ворон, сорвавшись с верхушки сосны, полетел в сторону Москвы.

Из литровой банки упоительно пахло куриным бульоном.

Павел привез в Кащенко румяные котлеты, запакованные в фольгу, вареную картошку, фунтик сладкого винограда и марокканские апельсины с черными наклейками. Обычно сестры еще клали в передачу ванильный кекс или печенье:

– Но вчера у Ани не было времени возиться у плиты, мы поздно вернулись из больницы…  – Надя очнулась и хорошо поела. Сестра мало говорила о гастролях:

– У меня болел живот, – слабо прошептала Надя, – но я не обращала внимания, думала, что это обычные дела…  – Аня поцеловала ее:

– Ничего, все закончилось. Лежи, выздоравливай, мы будем приезжать каждый день…  – говорить что-то еще было опасно. В палате сидела женщина в халате медсестры, с хорошо знакомым Павлу и Ане выражением лица:

– Она тоже с Лубянки, – брезгливо подумал подросток, – Комитет не оставляет нас в покое…  – по дороге домой он сказал сопровождающему, что хочет еще раз увидеться с китайским приятелем. Офицер в штатском костюме не дрогнул бровью:

– Делегация КНР сегодня покидает Москву, – сухо сказал он, – у вас не будет такой возможности…  – Павел понял, что вряд ли получит весточку от Пенга:

– Судя по всему, СССР и Китай окончательно поссорились, – грустно подумал он, – теперь неизвестно, когда мы встретимся…  – услышав об отъезде китайской делегации, сестра хмыкнула:

– Жаль, конечно, но ты понимаешь, что Комитету было наплевать на вашу дружбу. Они хотели тебя использовать…  – Аня чуть не добавила: «Как и меня».

Они разговаривали, как обычно, в ванной, под шум льющейся воды. Павел забрал у сестры медицинский журнал со статьей доктора Гольдберга и фотографию обложки довоенного The Match:

– Лучше такое не хранить в квартире, – резонно заметил подросток, – мои папки для эскизов лежат в мастерской Неизвестного, я все отнесу туда…  – на занятии с мэтром он рассказал о болезни Нади. Скульптор вздохнул:

– Пусть приходит в себя, перитонит опасная вещь. Но своей идеи я не оставлю, она будет мне позировать…  – Павел надежно спрятал журнал и фото среди рисунков. В ванной Аня начертила целую схему:

– Нам надо знакомиться с интуристами, – спокойно сказала девушка, – с бельгийцами или французами. Для этого мы должны ходить на вечеринки, танцевать и так далее…  – Аня повела рукой, – в общем, появляться, как выразились бы комитетчики, в сомнительных компаниях…  – Павел почти весело отозвался:

– Надя и так все это делает. В Лианозово собираются художники, в «Молодежном» играют джаз, в мастерской Неизвестного тоже всегда людно…  – Аня почесала изящный нос:

– Теперь я тоже буду посещать такие мероприятия…  – она коротко улыбнулась, – мы должны передать письмо в Мон-Сен-Мартен, для доктора Гольдберга, то есть сойтись с кем-то из интуристов. Надя занята в училище, в ансамбле, у меня больше свободного времени. Может быть, я еще что-то отыщу в синагоге…  – Павел не стал рассказывать Лазарю Абрамовичу о болезни сестры:

– Во-первых, сегодня шабат. Он меня учил, что в субботу не говорят о печальных вестях. Во-вторых, у него и своих забот хватает…  – Бергер упрямо отказывался посещать по субботам мастерскую трудотерапии:

– Я объяснил, что соблюдаю заповеди, – хмуро сказал бывший зэка, – они поставили очередную галочку в моей истории болезни…  – психиатрическая экспертиза обещала затянуться. Решение комиссии Бергеру обещали только к декабрю, к Хануке:

– Если меня отпустят, я поеду в Киев, – добавил он, принимая передачу, – но в городе мне не поселиться, придется опять болтаться по окраинам. Но я, хотя бы, буду рядом с Фейгеле и малышами…  – Бергер покраснел.

Павел подумал, что Фаина Яковлевна, скорее всего, опять ждет ребенка.

Размахивая опустевшей авоськой, он шел мимо Бекетовского пруда к трамвайной остановке:

– Я ничего не сказал Ане, – остановившись, подросток закурил, – но она и сама все поняла. Она резкая, даже суровая, но у нее есть чувства…  – в ванной, обняв его, сестра зашептала:

– Ерунда, милый мой. Ты наш брат, так будет всегда. У нас одна мама. Не думай о нем…  – Аня дернула головой в сторону двери, – о Котове. Ты ему не нужен, как не нужны ему мы. И вообще, его давно расстреляли, он не пережил падения Сталина…  – у Павла защемило сердце:

– У Ани с Надей есть отец. Они упорные, они добьются своего и найдут доктора Гольдберга. Они дочери героя…  – в аннотации под снимком упоминалось, что врач, под кличкой Монах, руководил движением Сопротивления в Бельгии, – а я сын гэбиста, державшего маму в заключении на зоне. То есть на вилле, но все равно на зоне…  – Павел не мог думать об отце без ярости. Подросток утешал себя тем, что может не иметь никакого отношения к Котову:

– Я совершенно на него не похож, хотя и на маму тоже. Близняшки ничего не помнят, им тогда было всего три года. Может быть, я приемный сын мамы, но тогда почему Котов от меня не избавился…  – Павел не питал иллюзий касательно гэбиста, как он думал о Котове:

– Он мог меня сунуть в дом ребенка на зоне, но почему-то оставил в живых. Наверное, я все-таки его ребенок…  – Павел зашел в прокуренную телефонную будку:

– Аня поехала в Лефортово, в госпиталь…  – ему стало тоскливо, – сегодня суббота, может быть, Данута звонила в мастерскую Неизвестного…  – он хотел побыть с кем-то рядом:

– Дануте я тоже ничего не могу рассказать, – понял подросток, – но мне станет легче, если я ее увижу…  – он услышал хрипловатый басок мэтра:

– Твоя барышня звонила пару часов назад. Обещала перезвонить после обеда…  – Павел обрадовался:

– Надо куда-то с ней сходить. Деньги у меня есть, паспорт Бергера в порядке…  – он вспомнил разговоры ребят в училище о ресторане-поплавке, пришвартованном на Канаве:

– В заведении играют джаз и даже рок, когда поблизости нет комсомольского патруля…  – выкинув окурок в разбитое стекло будки, Павел попросил:

– Передайте, что я жду ее в девять вечера на выходе из метро «Новокузнецкая»…  – положив трубку, он понял, что улыбается:

– Аня ночует в госпитале, ей ставят койку в палате. После ресторана можно поехать с Данутой на арбатскую квартиру. Надо купить цветы, забежать в парикмахерскую, зайти в ГУМ, то есть в тамошний туалет, за презервативами…