– В конце концов, на совещании не все свои. Не стоит местным работникам о таком слышать…  – в кабинет вкатили тележку с чаем и бутербродами, он поднялся. Саша понял, что не знает оперативного псевдонима или звания Падре:

– Неудобно называть его кличкой, но что делать…  – отведя офицера в сторону, он откашлялся:

– Товарищ…  – коллега улыбнулся:

– Товарищ Лаврецкий. У вас есть какое-то предложение, товарищ Матвеев…  – Саша кивнул:

– Да. Надо вызвать сюда товарища Котов для руководства операцией. Товарищ Котов опытный чекист, он учился у Феликса Эдмундовича. Он сможет найти этого 880…  – Саша ткнул в пришпиленное к карте фото беглеца. Лицо товарища Лаврецкого замкнулось:

– Руководство…  – он помахал пальцем над головой, – считает, что участие товарища Котова в операции нецелесообразно…  – Падре не предполагал, что у Скорпиона есть свой канал связи с осужденным:

– Эйтингон сидит на закрытой даче, его звонки прослушиваются. Почты он никакой не получает. Но береженого Бог бережет, как говорится…  – на здешний телефон товарища Матвеева, в обкомовском загородном комплексе, тоже ставили прослушку:

– Посмотрим, где на самом деле лежит лояльность парня…  – хмыкнул Падре. Налив себе чаю, он повторил:

– Нецелесообразно. Вы меня поняли, товарищ Матвеев…  – Саша вытянулся:

– Так точно, товарищ Лаврецкий. Но я могу быть полезен, два года назад я много времени провел с 880…  – офицер повел рукой:

– Не стоит смешивать операции. Ваша забота Моцарт и Викинг. Завтра прилетает генерал Журавлев, начинается конференция физиков. Занимайтесь своими делами, товарищ Матвеев…  – Саша дисциплинированно отозвался:

– Конечно, товарищ Лаврецкий…  – он бросил взгляд на черный телефон:

– Я не могу поступать в обход указаний руководства. Они правы, каждый должен отвечать за свой участок работы…  – Саша подумал, что 880 может обретаться среди отирающихся по вокзалам инвалидов:

– Он знает русский язык, пусть и с акцентом. Ему будет легко найти приют…  – записав себе это в блокнот, Саша налил себе чая.

Серебристый кругляш с профилем Ленина, подскочив, вернулся в заскорузлую ладонь. Пальцы с каемкой грязи под обломанными ногтями повертели рубль:

– У нас не в Мавзолее, не залежишься…  – очередь, сгрудившаяся у еще закрытого винно-водочного отдела гастронома на углу Октябрьской и улицы Революции, загоготала. Мокрый снег летел на вывеску здания Горводоканала, напротив, сыпал на укрытые кепками и вытертыми треухами головы. Магазин работал, но водку продавали только с десяти утра.

Через немытые окна, с пирамидами трехлитровых банок сока и рыбных консервов, виднелись кумачовые лозунги над пустыми прилавками мясного отдела. Между схемами разрубки туш повесили два плаката: «Труженики СССР приветствуют XXII съезд партии!» и «Вперед, к победе коммунизма!». Несмотря на унылые витрины, в отдел змеилась длинная очередь. С утра, до открытия гастронома, среди скопившихся у входа домохозяек прошел слушок, что в магазин завезли свинину. Мужик в ватнике, спрятав рубль, оскалил щербатые зубы:

– Борьба с алкоголизмом идет успешно, товарищи! Ликвидирована первая стадия, то есть закуска…  – притаптывающие ногами, ежащиеся от холодного ветра, мужчины оживились:

– Давай, Иваныч! Давай про общагу в Мавзолее…  – стоящий в очереди инвалид, в большом ему, сером пальто, в поношенных сапогах, тоже улыбнулся, обнажив пеньки зубов. Завсегдатаи винного отдела никогда раньше не видели немого, одноглазого мужика, однако он, ловко объясняясь на пальцах, быстро нашел себе собутыльников, отдав рубль Иванычу и его приятелю:

– На три флакона хватит, – одобрительно сказал Иваныч, – консервы тоже возьмем…  – он похлопал себя по карману ватника:

– Нож у меня при себе, найдем укромный подъезд…  – он угостил инвалида «Беломором»:

– Звать тебя как, немтырь…  – обветренные, подбитые губы зашевелились. Иваныч обрадовался:

– Тезки, значит. Я тоже Ваня…  – мужики шептались об усиленных нарядах милиции в районе. Говорили, что опасного сумасшедшего, сбежавшего вчера из трешки, пока не нашли:

– Зять мой считает, что он далеко отсюда, – заявил кто-то в очереди, – мы вчера выпивали после его наряда. Они вокзал патрулировали, но убийца не дурак, он не пойдет на вокзал…  – зять говорившего служил в милиции:

– Он в тайгу подался…  – мужчина шмыгнул простуженным носом, – говорят он…  – мужик понизил голос, его соседи дружно выматерились:

– Врешь…  – он помотал головой:

– Он зэка со стажем, такие всегда берут с собой мясо в побег. Он врача разделал заточкой на запчасти…  – инвалид, покуривая в кулак, сочувственно закивал. Джон внимательно оглядывал очередь:

– Одноглазым здесь взяться неоткуда, – мокрый снег сеял на его заячий треух, – но, видимо, мои фотографии еще не расклеили по городу. Патрулям сообщили мои приметы, но зять этого мужика тоже не все ему рассказал…  – Джону надо было как можно быстрее покинуть город. Предыдущую ночь он провел в подвале заброшенного деревянного дома неподалеку от гастронома:

– Они найдут мое пристанище, – холодно подумал герцог, – я взломал дверь, то есть попросту ее высадил…  – возвращаться в подвал было нельзя. Он незаметно окинул взглядом Иваныча и своего второго собутыльника:

– У них при себе могут быть документы. Паспорта, пропуска на завод…  – по словам Иваныча, он с приятелем начинал законный выходной, – мне сейчас пригодится любая бумажка…  – Джон не намеревался убивать мужиков:

– Только напоить и оставить в подъезде. Я возьму документы, деньги и нож, доберусь до шоссе, ведущего на запад и проголосую…  – он решил все-таки поехать в Москву:

– Я должен попасть на Софийскую набережную, об остальном позаботится посольство. Комитет, скорее всего, решит, что я ушел в тайгу, что я хочу скрыться через китайскую границу…  – Иваныч и его второй собутыльник были выше Джона, но рост в документах не указывали:

– Глаз я мог потерять недавно…  – он поморгал, – собственно, так и случилось. Лица у нас…  – он провел ладонью по отросшей за ночь седой щетине, – в общем, похожи. У всех советских людей одинаковые лица, словно они сидят в закрытой психиатрической лечебнице…  – зло подытожил герцог. Дверь впереди открылась, Иваныч подтолкнул его в спину:

– Давай, тезка, рви первым. Ты инвалид, тебе и карты в руки…  – толпа занесла Джона в сырой предбанник магазина, с брошенными на кафельный пол грязными картонками. Мужики осаждали дверь отдела, смешиваясь с женщинами, тащащими авоськи с картошкой, с серыми рожками, с окровавленной свининой в грубой бумаге. На Джона пахнуло рыбой. Шмат слипшегося, промороженного хека упал ему под ноги:

– Смотри, куда лезешь…  – услышал он рассерженный девичий голос, – совсем совесть потеряли, пропойцы…

Высокая девушка, в темном платке, в невидном пальто, поскользнулась, но быстро выпрямилась. Яркие, голубые глаза взглянули ему в лицо. Из-под платка выбился белокурый локон. Рука в домашней вязки рукавице коснулась его руки:

– Здравствуйте, дядя Джон…  – шепнула она по-английски, – я Маша, Маша Волкова. Я дочь Волка, то есть Максима Михайловича…  – растоптанный хек разлетелся по картонкам, в отделе зазвенели бутылки.

Над толпой пронесся горестный голос Иваныча: «Только портвейн, мать их так! Водки не завезли!».

Из облупленной эмалированной кастрюльки пахнуло настоявшейся гречкой:

– В кашу грибы с луком добавили…  – понял Джон, – Марта так готовит, когда Волк и Максим-младший постятся…

Кроме каши, на ободранную, но чистую клеенку поставили дощечку с нарезанным ржаным хлебом, миску тюри из вареного гороха с постным маслом. Никакого спиртного здесь, разумеется, не держали. Племянница принесла герцогу стакан клюквенного киселя:

– Сегодня постный день, дядя, – смутилась девушка, – иначе я бы яичницу изжарила…  – она говорила неожиданно старомодно, напевно, – грибы и ягоды матушка Пелагия сама собирала, а тюря обительская, так в скитах готовят…