Если ты не в состоянии принять мою исключительную миссию, дело твое, но это не значит, что можно пытаться обокрасть меня и заставить опуститься до твоего уровня.

Ты не обкрадешь меня.

Нет-нет-нет-нет. Слышишь? Нет.

Н-да, мне нечего здесь больше делать, ведь ты ничему не можешь меня научить, и все произошедшее не более чем бюрократическая ошибка. Пожалуй, мне и правда пора. Впрочем, я не могу отвести взгляд от стен — и это мой сомнительный тебе комплимент.

Самое интересное заключается даже не в плакатах, а в мелком шрифте. Навязчивость твоего невроза поражает. До этого момента я гадал, читала ли ты комментарии, которые подписчики оставляли под постами о голодовке, и теперь вижу — читала. До последнего читала, каждый божий день.

Отдаю должное, я впечатлен терпением, с которым ты распечатывала гневные послания, чтобы прикрепить их на стену по периметру картинки с лесным пейзажем, и другие комментарии, которые ты поместила вокруг изображения пещеры. Да их тут сотни! Вот это, я понимаю, терпение!

Прежде я был почти уверен, что ты их не читала, поскольку считал тебя самовлюбленной настолько, что ничье иное мнение тебя не волнует.

Я был прав, но ошибся в масштабе: ты еще более самовлюбленная, чем я предполагал. Каждый раз, когда принтер выплевывал очередное письмо с проклятиями или послание со словами любви и поддержки и ты разрывала их на узкие полоски, для тебя это было подтверждением собственной важности, даже если тебе желали наконец сдохнуть, — потому что это тоже реакция.

Но ты ошиблась. Ты не важна. Твое мнение не важно. Твое раздутое представление о себе — пустышка.

Все-все, ухожу, только сначала дочитаю эти смешные строчки на стене.

Давненько я так не смеялся. За это стоит тебя поблагодарить.

Мне действительно пора. Но я хочу, чтобы ты знала: что бы ты ни сделала — сейчас или когда-либо еще — ты меня не обкрадешь.

Хотя к чему спешка! Я могу прочесть еще эти, и эти, и наверху, и внизу, и напротив — все они одинаковые, пустопорожние, что в начале, что в конце.

Мне пора, пора. Но сначала я выясню, с чего ты начала менять цвет стен с лимонно-желтого на… на… на эту противоположность, как бы она ни называлась.

Мне. Правда. Пора.

Только на окнах твоих — решетки.

И двери я больше не вижу.

Он твердил об этом весь октябрь, упрямо, как может только шестилетний ребенок, и с каждым днем дело становилось только хуже.

— Я хочу, чтобы в этом году вернулся папа. — Теперь, когда наступил конец месяца и ночь была уже близко, Коди повторял это раз по сто на дню. — Мы должны очень постараться, чтобы в этом году вернулся папа.

Бейли ничего и никогда не рассказывала ему об этой ночи, и Дрю, пока был жив, тоже. Они хотели, чтобы Хеллоуин хотя бы еще несколько лет означал для Коди лишь походы за сладостями. И, возможно, если бы не один врожденный порок сердца, обнаруженный, лишь когда уже было слишком поздно, так бы оно и получилось. А может быть, их желания все равно ничего бы не значили. Достаточно было одному первоклашке узнать — и вскоре знали уже все. Секретами дети делятся друг с другом даже охотнее, чем бактериями и вшами.

Но одно дело — когда ты просто знаешь. И совсем другое — когда для тебя от этого зависит так много.

— Это обязательно должен быть папа.

— Тогда давай наконец решим, что мы оставим, чтобы его позвать, — сказала Бейли. — Давай постараемся. Ты хорошо подумал, что выберешь?

Конечно же он подумал. Он целый месяц был на этом помешан. Для Коди проблемой было остановиться на чем-то одном. Ведь таковы правила. Если бы он мог, он бы очистил от памятных вещиц всю комнату, разграбил бы кладовки, заполнил доверху свою тележку, и не только ее, и лично оттащил бы все это на городскую площадь, чтобы свалить у подножья креста, на котором висела жуткая штуковина, ожидающая, когда на нее снизойдет какое-то подобие жизни.

Бейли выбрать было проще; других вариантов считай что и не существовало. Обручальное кольцо? Нет. Оно многое для нее значило, но в нем не было ничего от Дрю. Его бритва, до сих пор лежавшая в ванной, хотя его похоронили восемь месяцев назад? Невероятно, но она уцелела с самого первого дня его обучения в колледже и с тех пор прикасалась к лицу Дрю почти каждый день жизни. Нет, тоже не то. Бритва была слишком прозаична, в ней не было ничего от самой Бейли.

За минувшие годы она порой слышала, как местные вдовушки шутили, что им стоило бы выбрать «лентяйку» от телевизора — уж если что и могло призвать их мужей с того света, так это она.

Но в конце концов утром тридцать первого октября Бейли остановилась на рубашке, которую Дрю любил носить вечерами и по выходным в долгие осенние и зимние месяцы. Это была королева фланелевых рубашек — белая с голубым, клетчатая, как лошадиная попона, и плотная, чтобы не пропускать холод. Бейли тоже нравилось ее надевать, хоть рубашка и поглощала ее целиком, — она обожала ее надевать, потому что у рубашки был его запах: обволакивающий, отчетливо мужской, отчетливо принадлежащий Дрю. А Дрю обожал надевать рубашку после того, как на ней оставался запах Бейли.

Всего лишь рубашка, и все же именно так ощущалась бы любовь, если бы эмоции можно было носить, как одежду. Бейли не могла представить себе более подходящей приманки.

А Коди? Она стояла в дверях его комнаты, пока он ее не заметил, и видела, что он свел количество вариантов к тому, что уместилось на его кровати. Это уже был прогресс. Игрушки, и книжки, и одежда, и притащенные со двора штуковины — при виде этого на нее нахлынула такая грусть, какой она раньше не испытывала, потому что Бейли не понимала, как, с точки зрения Коди, многое из этого вообще связано с Дрю. Шесть лет — и он уже проводит половину времени в мире секретов, а ведь дальше будет только хуже.

— Что выберешь, дружище? — спросила она.

— Вот это, — сказал он, поколебавшись в последний душераздирающий раз, и повернулся к ней, сжимая в руках свою машинку для «Соснового дерби»[16]. — Мы сделали ее сами. Мы сделали ее вместе. Она ведь должна подойти… правда?

Это был один из последних грандиозных проектов прошлой зимы. Коди не дорос даже до того, чтобы его вообще приняли в скауты, не говоря уже об участии в гонках. Он просто хотел потренироваться, чтобы быть готовым к тому дню, когда это произойдет. Он хотел собрать эту машинку, как ничего и никогда не хотел. Бейли и не представляла, сколько радости способны принести детсадовцу и взрослому мужчине кусок дерева и четыре колесика общей стоимостью три доллара девяносто девять центов.

— Она идеально подходит, — заверила его Бейли. — А теперь надевай курточку и пойдем.

Она никогда не слышала, чтобы в других городах дети не учились в Хеллоуин, однако Данхэвен не был похож на другие города. Лишь здесь эта ночь означала нечто большее, чем розыгрыши и шалости. В Данхэвене в канун Дня Всех Святых завесу реальности пронзала подлинная магия, темная магия.

Но всему свое время. Пока что стояло утро, позолоченное светом холодного солнца, и на улицах было на удивление людно. В этот день заняты были все. Пройдя семь кварталов, Бейли встретила соседей и друзей, коллег-учителей из старшей школы, учеников бывших и учеников нынешних, а также приехавших в город фермеров, которых она, возможно, больше не увидит до следующего года.

Сегодня у каждого было дело к мертвецам — по крайней мере, так они считали.

А Бейли не могла не думать: кто из них умрет в следующем году и кто будет надеяться призвать их в следующем октябре?

На центральной площади оказалось не так много народу, как можно было бы ожидать; она была зеленой, крест-накрест пересеченной аллейками, сходившимися у фонтана в середине, и почти пустой. Больше подсолнухов, чем людей, больше кустов, чем гостей, сочная желтизна золотарника и целые клумбы очитка, чьи теснящиеся цветы напоминали ярко-красные порезы на земле.