— Ты готова выйти наружу? — спрашивал я время от времени.

— Еще немножко, — отвечала Рони. — Здесь хорошо. Здесь очень, очень хорошо.

Она никуда не торопилась. Поэтому я спрашивал ее все реже и реже.

А потом в этом уже не было смысла.

Почему мои родители, так часто ошибавшиеся во всем, что меня касалось, оказались правы в одном: в том, что однажды я вырасту из фокусов с бумагой? Я даже не знаю, когда именно это случилось. Это просто случилось, и, хотя рисовал я лучше, чем прежде, мои рисунки так и оставались на бумаге, пустые, безжизненные и неподвижные.

Должно быть, я извел уже целые леса в попытках вспомнить, как я это делал, вернуть то, что когда-то казалось таким простым, чтобы вырисовать ее из себя. Но итог всегда один и тот же. Еще один комок бумаги, еще один завиток пепла.

И все же она близко, настолько близко, что я почти могу коснуться ее.

Вот только голос ее теперь доносится из такой невообразимой дали.

Поначалу казалось, что это будет весело; собственно, поначалу это и было весело.

Мама и папа разрешили ему не ложиться спать подольше и дождаться новостей, потому что любому, у кого были мозги, хватило бы одного взгляда в окно, чтобы понять: снег в ближайшее время не перестанет. Возможно, он будет идти всю ночь. Ведущий прогноза погоды всего лишь это подтвердил, а между тем под ним, по самому дну экрана, проползали названия школ — Джейкоб и не подозревал, что их на свете так много.

Но ему была интересна только одна.

Увидев ее, он завопил от чистейшего, безудержного счастья, и родители велели ему утихнуть, пока он не разбудил сестру, однако ведущий подсластил эту пилюлю известием о том, что снегопад продлится два дня.

Папа отреагировал на это поверженным стоном, а мама безразлично пожала плечами, словно говоря, что все могло быть и хуже, все всегда может быть хуже. В случае чего она-то поработает и из дома, если электричество не отключится. Она повернулась к Джейкобу и широко улыбнулась.

— Как насчет блинчиков с шоколадной крошкой на завтрак?

— Ты же их готовишь только по выходным, — сказал он.

— Похоже, выходные начались преждевременно.

Четыре дня. Если пятница не подведет. Четыре дня. Почти целые каникулы; это было словно внезапный подарок, который тебе вручили без повода, просто потому, что случайно его увидели и подумали, что тебе он понравится. Время протянулось перед Джейкобом, словно бесконечный тоннель, и ему немедленно расхотелось ложиться, потому что если он каким-то образом сумеет не спать все эти четыре дня, то их будет все равно что пять.

Но его все равно отправили в кровать, и папа велел ему не залеживаться с утра, потому что Джейкоб должен будет помочь ему разгрести снег, чтобы можно было вывести машину из гаража и выехать на дорогу. Так уж было заведено у них в семье — сначала все радуются, а потом папа чуть снижает градус восторгов.

Когда Джейкоб поднялся на второй этаж и плелся по коридору к своей комнате, он заметил, что дверь Фионы приоткрылась и в щелочку высовывается кончик ее носа. Он остановился, и сестра открыла дверь пошире.

— Я слышала, как ты кричал, — голос ее был полон надежды. — Это был хороший крик.

— Уроков завтра не будет. Ни у тебя, ни у меня.

Она просияла так, словно он лично это устроил. Принес ей этот дар.

— И в пятницу, наверное, тоже.

Фиона выпучила глаза и пораженно ахнула. Он был лучшим в мире братом. Она занырнула в свою комнату и плюхнулась на кровать — ноги задраны в воздух, безумная копна черных кудряшек растрепана. И Джейкоб понимал ее возбуждение, правда понимал, потому что и сам его чувствовал… но Фионе было шесть. Она училась в первом классе. Что она там делала на уроках такого, от чего стоило убегать? Писала буковки в тетрадке, линейки в которой были такими широкими, что на них палец умещался? Это не уроки. Это летний лагерь.

А вот средняя школа — совершенно другое дело.

Сходив в туалет, почистив зубы и закрывшись в комнате, Джейкоб не стал выключать свет; он подошел к окну и поблагодарил ночь: белую землю, и бледное небо, и теплые огни, все еще сиявшие в тех соседских домах, которые были видны, но главное — густую вихрящуюся метель, видную в шаре света вокруг стоявшего на газоне фонаря.

Он открыл окно и поднял его, потом повозился с москитной сеткой и ее тоже поднял. В лицо ему ударил холод и залп снежинок-камикадзе, пытавшихся пробраться в дом.

Джейкоб провел пальцами по карнизу и собрал горсть снега, оставив его мягким, чтобы не было больно, когда он прижмет его к левому глазу. К сегодняшнему утру глаз открывался уже достаточно, чтобы Джейкоб снова мог им видеть. Против синяка он не возражал — чем дольше тот не сойдет, тем лучше, — но вот кожа оставалась опухшей, мягкой на ощупь и продолжала болеть, а без этого Джейкоб мог и обойтись, особенно теперь, когда настали снежные дни и все те, кому он хотел бы продемонстрировать свое боевое ранение, вряд ли его увидят.

Он лег в кровать, сложив вместе свои теплую и холодную руки. Сперва казалось, что они уравновешивают друг друга, словно он был не вполне живым, но и совершенно точно не мертвым — такими, как ему казалось, становятся люди, когда состарятся, то есть доживут до возраста его родителей.

Но прошло еще несколько минут — и он снова возвратил себя к полноценной жизни.

Может быть, чтобы от этого уберечься, всего-то и нужно было, что следить за собой. Может, те, с кем это случалось, просто не пытались как следует жить.

В средней школе учителя таких тем для сочинений уже не давали, но если бы Джейкоба попросили описать самый замечательный снежный день, какой он только мог вообразить, он вряд ли смог бы придумать что-то лучше того четверга. Настолько он был хорош.

Да, сперва все-таки пришлось разгрести снег, чтобы папина машина смогла выехать из гаража. Но как только работа закончилась и Джейкоб увидел, как папа на своей «ауди» зигзагами уносится к тем дорогам, что приведут его в студию, все стало гораздо лучше.

Они позавтракали предназначенными для выходных блинчиками утром четверга, а потом были долгие часы на улице. Он заметил цепочку следов, похожих на дырки от пальцев в корочке пирога, — должно быть, их оставил заяц, совершавший по одному утомительному прыжку зараз. Джейкоб шел по этим следам, пока мог, но к тому времени, как он добрался до дома семейства Креншоу у подножья холма, их уже почти занесло.

Он построил крепость и слепил для нее целый арсенал снежков, но, хоть Фиона к нему и присоединилась, достойным противником она не была, особенно упакованная в столько слоев одежды, что походила на клубок сине-красной шерсти.

— Придумала, — сказала она. — Давай слепим Рассела Бернса.

Идея была хорошей, пусть даже настоящее подобие человека из снеговика не сделаешь. Джейкоб поработал над лицом, налепив на него побольше снега, чтобы изобразить тяжелые щеки Рассела Бернса и его лоб, выступающий над хмурыми глазками. Получилось более-менее похоже. Они сделали ему руки из веток, утыкали голову прутиками, изображавшими вихры, и результат получился таким нелепым, что Фиону уложил в снег припадок хохота, настолько долгий и выводящий из строя, что Джейкоб даже подумал, будто никогда уже не сумеет поставить ее на ноги.

А потом они забросали Рассела снежками из крепости. С меткостью у Фионы были нелады, зато она швыряла каждый снежок с неустрашимым энтузиазмом; но основной урон снеговику наносил Джейкоб. Он переломил ему руку и снес часть прутиков с головы. Все брошенные в тело снежки Рассел попросту поглощал, становясь все толще, поэтому Джейкоб метал их только в голову, превращая ее в холодное белое месиво, пока, наконец, она не отвалилась.

И хотя без Рассела мир был бы только лучше, они сделали ему новую голову и повторили все заново.

Разумеется, он этого заслуживал — как в целом, так и, начиная с понедельника, по совершенно конкретной причине, которой не было и никогда не могло быть прощения.