Я могла похитить Сороку в тот день и уехать с ней в закат, и это не имело бы никакого значения, потому что все закончилось бы точно так же. Я могла убить Бьянку, как этого от меня хотели, чтобы узнать, что за этим последует, и это не имело бы никакого значения. Мы могли оставить Грегга разлагаться в ванне, и это тоже не имело бы никакого значения. Я могла позвонить в полицию и сдать свою подругу, а не пытаться помочь ей обрести настоящую жизнь, в которой ее не избивали бы за то, кем она была, и это все равно не имело бы никакого значения. Много лет назад я могла прийти к спящему брату, как фея Моргана к Артуру, и обманом заставить его сделать мне ребенка, потому что я никогда не встречала лучшего мужчины — и даже это не имело бы никакого значения.

Все это не имело бы ни малейшего значения.

Вот только… это имеет значение. Для меня — имеет. Каждый выбор, хороший и плохой.

Потому что однажды, через миллион лет, или миллиард, или через такое долгое время, что для него и числа не придумано… в следующей версии Вселенной, или в следующей после нее, или тысяча и одну Вселенную спустя… те частицы, что были мной, вопреки астрономически малой вероятности снова сойдутся в единое целое.

И, что бы из них ни получилось, я не хочу, чтобы их отягощали древние воспоминания о времени, когда сковывавшее их вместе притяжение в моем сердце знало, что нужно сделать в предложенных обстоятельствах, но не пожелало приложить усилий.

Всё ведь взаимосвязано, не забывайте. Всё на свете взаимосвязано.

Так что это имеет значение. Должно иметь. Обязано.

Я снова найду себя. Я совершу новую попытку и буду лучше.

И в следующий раз я не хочу ломать или быть сломанной.

Я не хочу оставаться увязшей в грязи.

В следующий раз я хочу научиться летать.

Все не должно было закончиться вот так.

«Непорочная пустота» начала свою жизнь в качестве якоря моего следующего сборника рассказов и должна была подарить ему свое название. Но потом она стала расти и шириться. И, закончив ее, я обнаружил, что ненароком написал роман. Такое уже случалось.

И вот я приношу огромную благодарность издателям Бретту Сейвори и Сандре Кастури, которые первыми озвучили беспокоившую меня мысль: что это уже не та книга, которую я задумывал. Сборник с приваренным к нему романом — штука весьма кривобокая. И облегчением для меня стало соломоново решение Бретта и Сандры: разрубить книгу надвое. Таким образом превратившаяся в роман «Непорочная пустота» и переработанный сборник, получивший теперь название «Соскальзывая в небытие» и пока еще не вышедший, смогут существовать как отдельные явления. Я считаю их книгами-спутницами, и им обеим это пошло на пользу.

Все не должно было и начаться вот так — за обеденным столом, потому что за рабочий я не помещался. На протяжении нескольких месяцев после операции на колене моя нога была заключена в фиксатор, обычно находилась в приподнятом положении, и даже пересечь комнату было той еще задачей. Так что с моей стороны было бы весьма неблаговидно не направить целый грузовик благодарностей в сторону Боулдерского ортопедического центра, сотрудники которого полностью исцелили травму, едва не искалечившую меня на всю жизнь.

Я до сих пор потрясен тем, как быстро выздоровел и оправился. До сих пор возношу ежедневные благодарности за дар свободного передвижения. Так что спасибо той силе, которая удерживает мои атомы от распада и по мере надобности вносит в них поправки.

И, как всегда, спасибо Доли, которая удерживает меня от распада во множестве других смыслов.

Дорога оказалась совершенно не такой, какой мы ее помнили; она лежала в стороне от магистрали, а у нас с Джиной на двоих была хорошо если половина чувства направления. «Хотите, мы нарисуем вам карту?» — спрашивали нас родители, ее и мои, сначала в похоронном зале, а потом в мотеле за континентальным завтраком. «Нет-нет-нет, — отвечали мы им. — Конечно же, мы помним, как добраться до бабушкиного дома». Возмущенные, как любые взрослые, которых родители держат за девятилетних детей.

Три неверных поворота и пятнадцать минут блужданий спустя мы остановились на подъездной дорожке — земле наших предков, усыпанной старым гравием. И посмотрели друг на друга: всплеск давно забытой телепатической связи между двоюродными братом и сестрой.

— Ладно, — сказал я. — Мы никогда больше не будем об этом говорить.

Джина, настоявшая на том, чтобы вести мою машину, потому что ей нужно было доказать… неизвестно что, выдернула ключи из замка зажигания.

— Я и сейчас-то не хочу об этом говорить.

Если бы это место осталось таким же, как прежде, быть может, нас привели бы сюда ориентиры, которые мы запомнили, сами того не сознавая. Но оно изменилось; не думаю, что у меня в памяти хранилась какая-то идеализированная, никогда не существовавшая версия этого округа в северной части штата.

Мне помнилось, что поездки сюда были мучительно скучными — сплошь поля да фермы, — и больше всего в детстве я боялся, что мы окажемся в хвосте у трактора, с ворчанием ползущего по узкой дороге, на которой мы не сможем его обогнать. Но как только мы добирались до места, все сразу становилось лучше, потому что дедушка всегда держал пару охотничьих собак, а вокруг было столько рощиц и дремучих чащоб, что даже самая целеустремленная стайка детишек не смогла бы их облазать за целое лето.

Но теперь…

— Эта дорога… — сказал я. — Она ведь не всегда была такой запущенной?

Джина покачала головой:

— Однозначно нет.

Я думал о трейлерах, мимо которых мы проезжали, и о выросших вокруг них мусорных лесах, и мне казалось, что было время, когда люди, у которых ломалась машина, прятали ее от чужих глаз в амбаре, пока она не заработает. Они не выставляли ее на всеобщее обозрение, будто трофей. И еще я думал о том, как дедушка, когда мы с ним катались на машине и встречали кого-то, едущего в другую сторону, всегда обменивался с водителем дружескими взмахами рук. Когда я спрашивал, кто это, он часто не знал. Но все равно они махали друг другу. Видимо, эти времена остались в прошлом. Единственными приветствиями, которых удостоились мы, были хмурые взгляды.

Мы стояли возле машины, словно нуждаясь в подтверждении того, что мы и вправду снова здесь. Таком, как растущий у дорожки клен, под алой сенью которого мы остановились — там же, где всегда это делал дедушка; клен наверняка подрос, но и я тоже, поэтому он больше не казался мне уходящим в облака гигантским бобовым стеблем. Но это определенно было то же самое дерево, потому что с нижней ветки его свисала пара высохших горлянок, выскобленных изнутри, с прорезанными в боках дырками размером с серебряный доллар. За домом наверняка найдется еще несколько. Горлянки, конечно, были уже другие. Я порадовался тому, что бабушка Эви не оставляла своей привычки до самого конца. Ее жизнь измерялась поколениями превращенных в скворечники горлянок — одной из множества временных шкал.

Когда мы в последний раз сюда приезжали, Джина?

О-о-о… наверное… не меньше четырех-пяти горлянок назад.

Вот как. Давно.

Да. Позорище.

Это был все тот же старый, обшитый вагонкой дом — белый, всегда белый и всегда обшарпанный. Я ни разу не видел его свежепокрашенным, но и полностью облупившимся до старого дерева тоже не видел — такое ощущение, будто краска начинала облезать, еще не успев высохнуть.

Мы вошли через боковую дверь, которая вела в кухню — не помню, чтобы когда-нибудь пользовался передней дверью, — и словно оказались в капсуле времени: все было прежним, даже запах, в котором причудливо смешивались ароматы утреннего кофе и вкуснейшей жареной еды.