— Мама? — сказала она, встав у изножья кровати. — Брук?

Я попытался было сесть, вскочить с кровати, но Эльза положила руку мне на плечо, крепко вцепилась в него и потянула меня обратно.

— Нет. Я не хочу знать, — сказала она. — Пока не хочу.

Вместо этого она вытянула вторую руку и поманила Джоди к нам, как бы говоря, что случившееся — чем бы оно ни было — может подождать. Мы могли отобрать у него хотя бы это — одну минуту или целое утро, — пока были вместе. Джоди заползла на кровать; будь она моей родной дочерью, она втиснулась бы между нами, а так предпочла объятия матери, и я обнял их обеих в этом хрупком, недолговечном убежище с изогнутыми стенами и круглыми дверями — я всегда боялся, что их окажется недостаточно.

А тем временем за окном, за шторами — я кинул взгляд через плечо — занималась заря, источавшая странный свет, подобного которому я никогда не видел, под сплетение криков и воя сирен вдалеке и время от времени доносившихся с крыши мягких ударов.

И, раз уж правда, что в каждой девочке можно увидеть будущую женщину, я надеялся, что обратное тоже верно. Что в каждой женщине можно увидеть тень маленькой девочки, которой она была. Я смотрел на лежавшую в нескольких дюймах от меня Эльзу, пока она, в свою очередь, прижималась к Джоди, смотрел сквозь завитки волос и изгиб уха, сквозь твердую линию челюсти, представляя, как та смягчается, округляется… и вот передо мной предстала она, та самая девочка, во всех своих возрастах и фазах одновременно. Мне так хотелось, чтобы я знал ее и тогда, давным-давным-давно. Мне хотелось, чтобы я знал ее всю жизнь. Хотелось, чтобы я делил с ней все ее мечты. Хотелось быть защитником, способным отогнать завтрашний день.

Потому что всех нас еще ожидало такое долгое взросление.

В конце концов мы дошли до точки, за которой незнание сделалось хуже знания, и последовали за зовом этого странно окрашенного утра к окнам, чтобы увидеть, как изменился мир. По-своему это было прекрасно — и даже восхитительно. Я предполагал, что небо и солнце никуда не делись, однако выглядело все так, будто на смену им пришло что-то, напоминающее северное сияние, только более резкое и зловещее.

Черные молнии оказались вовсе не черными — теперь, когда их было так много, это стало очевидно. Скорее их сверкание было темно-лавандовым. Они перескакивали от ветки к ветке, от дерева к дереву, словно обнаружили все углы, образованные растениями. Они метались между крышами домов, между коньками и карнизами. По всему кварталу земля была усеяна трупиками птиц и белок, питомцев, любивших гулять по ночам, и диких зверей, которых мы не замечали — вот лежит енот, вот чернохвостый олень, а вот скунс, — и время от времени слышался очередной удар о крышу: это еще одна птица падала с небес, больше не пригодных для полета.

Я гадал, не смотрит ли теперь Эльза на вещи иначе, но для этого было уже слишком поздно. В доме не было ни оружия, ни таблеток, потому что она, несмотря ни на что, считала самоубийство грехом.

Мы то приближались к окнам, то отступали от них, но до сих пор не решились подойти к двери и покончить с этим. Ведь было очевидно, что все, неспособное кричать и умирать, понемногу разрушалось, переделывалось, преображалось, становясь многогранным, как необработанный алмаз.

Значит, фасеточным глазам хотелось, чтобы всё на свете уподобилось им?

Я притянул к себе своих девочек и прошелся по их лицам округлыми кончиками пальцев — по горбинкам носов, изгибам щек, орбитам ясных карих глаз — и спросил себя, что может быть настолько чуждым, чтобы испытывать к этим плавным контурам такое отвращение.

Вопрос был не в том, был ли Бог многогранником изначально.

Вопрос был в том, что случится теперь, когда Он им стал.

Теперь, когда Он переделывал наш мир по своему образу и подобию.

Мистер Солнышко проснулся с похмельем, заслуженней которого мне видеть еще не случалось. Когда работаешь тур-менеджером у рок-групп, похмелье — такая же часть рутины, как саундчеки и отупляющая скука ночных переездов. За двадцать три года я был свидетелем того, как люди приходят в себя, страдают и потеют после употребления всего, что только может продаваться в бутылках или маленьких пакетиках без надписей. Но вот чувак, проспавший последние тридцать с лишним часов и две тысячи миль дороги… это было что-то новенькое.

Регулярные инъекции бензодиазепинового коктейля кого угодно продержат во сне или в ступоре все это время.

Несколько туманных минут Мистер Солнышко потирал голову и, моргая, разглядывал небо, деревья, близкие склоны и далекие заснеженные вершины. Сквозь деревья ему был виден амбар, а может, и коттедж тоже. До него понемногу доходило: он проснулся в самой жопе мира.

Он кое-как уперся рукой в землю, попытался принять стоячее положение и трижды повалился на сочную весеннюю траву, прежде чем сообразил, что встать ему мешают кабельные стяжки на лодыжках.

Томас бросил ему бутылку с водой. Мистера Солнышко, должно быть, изрядно мучила жажда. После каждого глотка он начинал говорить чуть более внятно — но это не означало, что ему есть что сказать.

По-настоящему его звали Деррик. Деррик Ярдли. Псевдонимом «Мистер Солнышко» он подписывал свои рецензии — в этом явно подразумевалась ирония. Ребята вроде него просто-таки источают иронию. Иронию и усмешечки.

— Во-первых, тебе никто не поверит, — сказал ему Томас. — Никто. Во-вторых, утихни. Слова «какого хуя?» очень быстро наскучивают, если повторять их бесконечно.

Деррик наконец-то сосредоточился на нас, но было очевидно, что он до сих пор не узнал того, кто с ним разговаривал, не говоря уже обо мне. Судя по всему, Томас был знаком ему только в образе, в котором тот появлялся на сцене и на промофотографиях, — образе, который Томас Люндваль называл Вурдалаком. Сейчас же, в камуфляжных штанах и черной футболке, он больше походил на очень сурового охотника. А еще Томас был гладко выбрит — он избавился от бороды, потому что в ней проступила ранняя седина, и ему не хотелось тратить время и умственные силы на то, чтобы ее красить.

— В третьих, — продолжал Томас, — обычно я плевать хотел на рассуждения о том, что в мире есть два каких-то там типа людей. Но в этот раз я сделаю исключение. В мире действительно есть два типа людей. Есть те, чью пропажу заметят. И есть ты.

— Где я? — прохрипел Деррик Ярдли.

Когда ты в этом не разбираешься, один горный хребет неотличим от другого. Он мог понять лишь, что Каскадные горы в Орегоне непохожи на центральный Чикаго. Многие мили отделяли его от таблетки, которая изначально его вырубила; от клубной соблазнительницы, оказавшейся вовсе не той, за кого он ее принял.

— Назовем это место адом, который ты сотворил для себя сам, — ответил Томас.

Не знаю, о чем я думал, когда на это подписывался. Так уж влияют на людей группы вроде «Балрога», парни вроде Томаса. Проведешь с ними достаточно времени в дороге — и безумие начинает казаться здравомыслием. Я занимался организационными вопросами и логистикой, следил за тем, чтобы люди и оборудование попадали из точки A в точки от Б до Я вовремя и в целости и сохранности. Под конец североамериканского турне на пятьдесят четыре концерта даже жертва похищения перестает казаться чем-то необычным. Это всего лишь розыгрыш. Этот парень — всего лишь дополнительный груз, для которого нужен подходящий фургон.

— Простите за плохую рецензию, — попытался выкрутиться Деррик, но, судя по лицу, даже сам он понимал, как пусты эти слова.

— На меня и раньше писали плохие рецензии, — сказал Томас. — Разве я похож на человека, который позволит плохой рецензии испортить ему день?

На сцене он выглядел обгоревшим чудовищем. Но даже без концертного прикида, без облезлой старой кожи, без боевой раскраски, точнее, корпспейнта, без крови — он все равно представлял собой угрожающее зрелище. Он был высоким и долговязым; его внушительный костяной каркас покрывали бугрящиеся мышцы. Его глаза и лицо умели излучать тепло — когда он был в настроении. Сейчас он явно был не в настроении.