Настроения ей это не улучшило, и я пожалел о своих словах, опасаясь, что они останутся с ней на всю жизнь. Сколько бы она ни продлилась.

Когда-то я слышал, что в маленьких мальчиках нет почти никаких намеков на будущих мужчин, но в каждой маленькой девочке уже можно разглядеть будущую женщину. Я и вправду видел в ней ту Джоди, которой она станет, если проживет достаточно долго: рассудительную и уверенную в себе, как ее мать, но более раздражительную, хоть и не жестокую, и обладающую яростным стремлением к справедливости.

Именно из-за этого последнего качества она и любила гулять по этому маршруту, мимо замороженных строек. Уже в таком юном возрасте Джоди ужасно беспокоилась о местных луговых собачках, которых собирались травить газом за то, что они поселились не там, где нужно, и ходила по домам, собирая деньги на их защиту в суде для экологической группы, которая требовала предоставить ей время, чтобы отловить их и перевезти на новое место.

И теперь, мне кажется, она видела в холмиках земли вокруг их норок, в их суетливых бурых тельцах свою личную победу, а может даже символ надежды. Джоди была достаточно умна, чтобы взглянуть на крупных грызунов и увидеть цивилизацию на грани гибели.

— Мы как луговые собачки. Вот почему они нас ненавидят. Мы им мешаем, — заключила она. — Но собачки все равно никуда не делись.

Что ж, может, мы им больше и не угрожали. Но им все равно приходилось беречься ястребов.

Мы развернулись и направились домой, и тогда Джоди избрала именно этот день, чтобы задать мне самый страшный вопрос из всех:

— Как думаешь, а черная молния — это больно?

Мной немедленно овладел родительский порыв сказать ей, чтобы она не беспокоилась. Надавать ей обещаний, которые я не сумею сдержать, в процессе убеждая себя в том, что она этого не понимает. Я боролся с ним ежедневно.

— Непохоже, — выдавил я. — Кажется, все случается быстро.

— А куда мы попадаем, когда она в нас ударяет?

— Если повезет, то никуда. Совсем никуда. Если повезет, то это будет похоже на выключение света.

— Тебе положено говорить мне, что я попаду в какое-нибудь красивое место, — усмехнулась она. — И меня там будут ждать все мои друзья и моя мертвая кошка.

— Если мама спросит, именно это я тебе и сказал.

Ну ладно, все-таки женщина, в которую вырастет Джоди, будет способна на жестокость — но только ради смеха.

— Давай наперегонки, — предложила она за полквартала до дома и пустилась бегом.

Я позволил ей сохранить преимущество. Мы попадали в дом разными путями: для меня входом служила обычная дверь, а для Джоди я выкопал на заднем дворе маленький круглый тоннельчик, когда она была еще маленькой и думала, что ползать по нему весело.

Поэтому она задержалась, и гонка окончилась ничьей.

В доме я снова поддался своему навязчивому неврозу и осмотрел все углы, и края плинтусов, и гипс, которым я все это покрыл, превратив прямоугольные комнаты в пещеры, где потолки, стены и пол плавно перетекали друг в друга, соединенные маленькими круглыми хоббичьими дверками, предназначенными для Джоди. Как и всегда, я пытался увидеть все это свежим взглядом, спрашивая себя: «Что я упустил, что я упустил, что я мог упустить?»

Это тоже было для меня ежедневной борьбой.

На какое-то время надежда воскресла. Возбуждение и напряжение были почти такими же, как в кино, когда башковитые люди в последний момент придумывают гениальный план. Человеческая раса наносит ответный удар. Добро пожаловать на планету Земля, уебки. А теперь валите отсюда и смотрите не врежьтесь в Луну по пути.

В чем именно заключался план, рядовым гражданам не сообщали; судя по всему, нам незачем было об этом знать, к тому же мы с большой вероятностью ничего бы не поняли, даже если бы нам расписали все в подробностях. Куда это запропастился Джефф Голдблюм, думал я. Он бы нам все растолковал. Мы знали только, что основная роль отводится ускорителю частиц, главному инжектору лаборатории Фермилаб[18] к западу от Чикаго, а цель проекта — залатать дыры в великом занавесе, чтобы можно было снова притворяться, будто мы — единственные имеющие значение создания во всем космосе.

Тем утром мы с Эльзой и Джоди жарили блинчики, одновременно глядя на экран моего ноутбука, на котором шла прямая трансляция снаружи занимавшей шесть тысяч восемьсот акров лаборатории.

— Неинтересно, — пожаловалась Джоди, посмотрев несколько минут. — Просто какой-то дядька болтает перед каким-то домом.

— Все происходит внизу, — объяснила Эльза. — В тридцати футах под землей.

— Тогда почему они не снимают там?

С этим вопросом я справился:

— Потому что тогда какой-то дядька болтал бы, стоя на фоне стены, а ты бы думала, что это жутко неинтересно.

— Тут хотя бы птичек видно, — добавила Эльза.

Она пыталась поддерживать веселое настроение. Эльза всегда пыталась поддерживать веселое настроение. Но для меня ее напряжение было так же очевидно, как исходящий от инфракрасной лампы жар. У нее было длинное тело, длинное лицо, длинные руки и ноги, длинные волосы, забранные в хвост, и все это казалось теперь системой натянутых канатов, увенчанной расширившимися от дурных предчувствий глазами.

Она уже была готова к катастрофе. Ее поведение не слишком переменилось, когда во время трансляции ведущий замер посреди кивка, коснулся наушника, на мгновение нахмурился, опустив взгляд, сказал: «Повторите, пожалуйста», а потом посмотрел на нас точно такими же глазами, как у Эльзы, за секунду до того, как изображение и звук пропали.

Я не мог двинуться с места. Вообще пошевелиться не мог. Знаете ощущение, которое бывает перед тем, как ты опрокидываешься вместе со стулом? Вот это было оно. Сидя в тысяче миль от Фермилаба, я ждал ударной волны, не представляя себе, какой она будет. Если ткань нашей реальности начнет распадаться по паре сталкивающихся на скорости света частиц зараз, поймем ли мы, что происходит?

Успею ли я сказать Эльзе и Джоди, что люблю их?

На всякий случай я сказал это заранее и был счастлив, хоть это оказался и не последний раз.

В течение нескольких последующих часов никто не объяснил нам, что пошло не так, зато начали появляться съемки с вертолетов. Дымящихся руин мы не увидели, но это было бы знакомое зрелище, а то, что предстало перед нами на самом деле, выглядело гораздо хуже именно потому, что оказалось таким странным и незнакомым.

Расположенный в тридцати футах под землей главный инжектор Фермилаба был когда-то кольцом длиной в две мили, а теперь стал двухмильной канавой, полной осыпавшейся земли и похожей на гигантский ров, окружающий новорожденный остров с зеленой травой и широкими деревьями. На протяжении следующих четырнадцати часов почва продолжала оседать, словно что-то под землей до сих пор затягивало ее в себя. Поговаривали о том, что ученые создали невероятно мощный вакуум. Поговаривали, что большая часть подземной инфраструктуры попросту исчезла.

А я гадал, возможно ли захлопнуть дверь с такой силой, что проем станет только шире.

Бывают дни, когда, проснувшись, обнаруживаешь, что, несмотря на все твои надежды и старания, все осталось таким же, как было. Умирают до сих пор не те, кто этого заслуживает.

Вот как понять, что всё, ополчившееся на тебя, зримое и незримое, победило: «Я могу с этим жить, — говоришь себе ты. — Что тут такого? Нужно просто привыкнуть».

А еще слезы, катящиеся из глаз других людей, больше не кажутся тебе такими уж мокрыми.

А еще бывают дни, когда, проснувшись, обнаруживаешь, что все изменилось. Окружающий тебя мир, и мир за его пределами, и мир за его пределами тоже. Моя сестра могла бы вам все об этом рассказать.

Иногда ты это предчувствуешь, иногда нет. А что до того, какой вариант лучше… наверное, мне давно уже стоило перестать делить вещи на те, что лучше, и те, что хуже. Я просто понимал, что слышу в голосе Джоди отзвуки нового мира: