— А где водичка? — спросила Сорока. — Я все равно не вижу водичку.

— Она там, внизу.

Сорока поверила мне на слово.

— Мама всегда говорит, что дома должна быть вода. Она хочет пруд. Папа хочет бассейн, а мама хочет пруд. Они из-за этого ругаются.

Я обняла ее за плечи и прижала к себе.

— Бедняжка. Тяжело такое слушать.

Мы сидели и слушали треск и грохот, эхом доносившиеся издалека, пока я не решила, что время настало — сейчас или никогда. Потому что вскоре все наши мысли будут забыты, а все, что мы сделали, канет в безвестность.

Я подняла Сороку и заглянула ей в глаза, чтобы она не упустила ни слова.

— Я хочу, чтобы ты сейчас была очень-очень, просто суперпослушной девочкой, хорошо? Мне нужно принять лекарство. Все хорошо, мне просто нужно его принять. И я не хочу, чтобы ты беспокоилась. Ты ведь знаешь, как иногда от лекарств хочется спать?

Она кивнула.

— Может, мне тоже захочется спать. Или я могу сказать что-нибудь странное, или тебе может показаться, что мне снится плохой сон. Но это продлится недолго. Я все равно буду здесь, рядом с тобой. Ты не против?

Конечно же, она была не против. Потому что доверяла мне. Я могла заманить ее в фургон и отвезти в ближайший сарай — а она все равно доверяла бы мне всю дорогу.

Потом я достала из кармана бесформенный комок тканей, засунула его в рот и проглотила прежде, чем успела передумать. Я не знала, что это такое, откуда взялись эти три куска и как они попали к Таннеру. Сам он, похоже, знал, а Аттила подозревал, но меня волновало лишь то, что эта штука должна была мне показать. Мне случалось брать в рот и кое-что похуже за обещание куда меньшего.

Комок был жестким и волокнистым, как не до конца восстановленное сублимированное мясо, и отдавал кислятиной, от которой у меня свело скулы. Он заставил меня содрогнуться от холода, пришедшего далеко из-за пределов гор. Теперь я знала, что это такое — преходящая плоть вечного разума, созданная как инструмент и ставшая заложницей времени, но сохранившая в себе крохотную искорку божественного.

Я легла на землю рядом с Сорокой, и ее ладошка была последним, что я почувствовала, прежде чем меня унесло прочь и мой разум, пролетев сквозь вихрь времен, оказался по ту сторону. Я уже впадала в это состояние, когда пришла сюда впервые и прикоснулась к скале Бьянки, прежде чем она меня оттащила; должно быть, в тот раз я узнала достаточно, чтобы не потеряться между квазаров и кварков.

Долгие годы меня преследовал шепот ложных богов, говоривших, кого я должна убить и почему. Теперь они выли от ярости, потому что я отказалась идти туда, куда меня так настойчиво вели. Хотя у них не было лиц, я все равно могла смотреть их глазами, воспринимая космос так же, как они — как бесконечную последовательность вдохов и выдохов, подъемов и спадов.

Я присутствовала при их появлении на свет, их сгущении из пыли в пространстве между новорожденных звезд. Теперь мне выпала честь присутствовать при их смерти, ведь все мы стояли на пороге очередного конца.

Мне было почти жаль их, потому что иногда лучше ни о чем не знать. Как ужасно, наверное, быть настолько могущественными, повелевать бесконечностью и все равно ощущать себя рабами того самого процесса, который вас создал, неспособными остановить его, когда подойдет время в очередной раз все уничтожить и начать заново.

На нашей планете, и на сотне других, я видела атавистов, шествующих в десятках тысяч самых разных тел, и там, где они проходили, рушились миры.

Атависты служили ключами. Будь они животными, растениями или минералами, атависты служили спусковыми крючками. Служили всегда. Будут служить всегда. В одной зарождающейся Вселенной, и в следующей, и через десять Вселенных после нее, и через триллион Вселенных тоже.

Как, должно быть, их существование оскорбляло тех, кому хватало высокомерия называть себя богами. И как я любила их за это — потому что могла.

Только представьте — они были бесконечно старше даже самых старых богов, потому что превосходили само время. Бьянка была всегда. Броди был всегда. Всегда были медведь, и птицы, и наша памятная скала… и все они были атавистами. Самыми древними созданиями во Вселенной и полной противоположностью богов — скромными, состоявшими из земли, и воды, и воздуха, и дерева, и камня. Они рождались в новых обличьях, которые помнили старые обличья, и ничего на свете не желали так, как вернуться в породившую их пустоту, потому что лишь в потенциале они достигали идеала.

Неудивительно, что боги желали их убить, уничтожить, рассеять и распылить.

Вообразите себе, каково это — быть хозяевами вечности и при этом беспомощно наблюдать за тем, как твоя погибель блуждает по земле, ведомая собственной смертной волей. Или как она рассекает галактику полосами зеленого огня, которые сталкиваются друг с другом в экстазе единения. И каждый раз, когда знакомое только атавистам медленное притяжение сводило их в одном месте в больших количествах…

Критическая масса.

Бум. Пора начинать заново.

Пустота была единственным подлинным божеством. Пустота создавала. Пустота уничтожала. Пустота создавала вновь.

Как я и говорила, есть вещи, которых до усрачки боятся даже боги.

Я не могла ненавидеть их за это, потому что как бы боги ни были чудовищно жестоки и эгоистичны, они желали того же, чего и все мы, — продлить свое время. Я отказывалась их ненавидеть, ведь теперь я понимала, что это был бы еще один шаг к тому, чтобы подчиниться им.

Когда я снова начала ощущать землю, траву, сосновые иголки и крошечную ладошку, которая дергала меня за руку, и услышала голос, прилагавшийся к ладошке, вот что вызвало у меня глубочайшее омерзение: осознание того, что, пытаясь разорвать Великий Цикл, эти создания, желавшие стать богами, полагались на слуг, подобных Аттиле.

Они делали ставку на ненависть и только на ненависть — единственное качество, которое считали полезным. Они не пытались обратиться к любви. Они презрительно отвергали сотрудничество и альтруизм. Они ни разу не попробовали никого вдохновить на то, чтобы собраться вместе, взглянуть на проблему и спросить: так, ладно, как бы нам с этим справиться, чтобы всем стало хорошо?

Ничего подобного. Вместо этого они, должно быть, когда-то давно заглянули в человеческие сердца и решили, что стремление убивать — единственная константа, на которую они смогут полагаться в течение долгого времени. Убивайте ради нас, и вы получите награду. Верьте нашей лжи, и ваши желания исполнятся.

И обязательно расскажите об этом другим.

— У тебя что-то со щекой. — Это были первые слова, которые я смогла разобрать. — Тетя Дафна? Что у тебя со щекой?

Я ничего не чувствовала, но знала, о каком месте говорит Сорока. О том, на котором стояло клеймо.

Коснувшись пальцами щеки, я нащупала растущую дыру. И лишь потом заметила, как блестят в лунном свете чешуйки кожи, покидая меня и устремляясь к разлому в нашем мире. Всепоглощающая бездна была уже гораздо ближе, чем прежде, — в нескольких футах от нас, так близко, что я могла увидеть, как осыпались вниз деревья и стены из земли и камня, уменьшаясь до размеров песчинок, пока наконец не исчезали в мерцающей тьме вместе с вихрящимися каскадами пыли.

Я развернула Сороку, чтобы она не видела этого, и под грохот рушащихся гор и вой богов прижимала ее лицом к своей груди, не выпускала из объятий, пока могла.

И она верила мне до самого конца.

Вот так и закончилась моя жизнь. Промелькнула как молния.

В конце всего, думая о сделанных мной выборах, я обнаруживаю, что какая-то мелочная часть меня хочет верить, будто каждый вариант бессмыслен точно так же, как и все остальные.