«Где тебя держали все это время?»

«Кто твой убийца?»

И еще — об этом невозможно было не думать — «Здесь ли он сегодня? И один ли он был?»

Могла ли Мелани вообще услышать сестру, пусть даже они соприкасались лбами? Поэтому так важно было, чтобы толпа молчала. Дело было не только в благоговении или вежливости; в этом заключался и практический смысл. Те, кто знал, рассказывали Бейли, что голоса мертвых тихи и далеки, словно доносятся из иной реальности, скрытой внутри пугала, а не из него самого.

А потом не осталось никаких шансов услышать слова Анджелы, какими бы чуткими ни были уши Мелани, потому что где-то позади, в тесной и напряженной толпе, пулеметной очередью взорвалась связка петард. Другого повода для паники было уже не нужно, и сзади накатилась волна тел, разбегавшихся от облака дыма и искр.

Бейли прижала к себе Коди; в спину ей вонзилось чье-то плечо, и она, вместе с остальными сидевшими в первом ряду, бросилась в пустое пространство между толпой и крестом. Подношения отпихивали в сторону или топтали, и Бейли успела увидеть, как миссис Хьюи потянулась за «Пурпурным сердцем» своего мужа — только чтобы неосторожная нога сломала ей руку.

Но хуже, гораздо хуже — потому что это было сделано намеренно, потому что это было словно второе убийство Анджелы — оказалась вторая связка петард, которую невидимая рука швырнула в пугало. Мелани успела заметить, как шипит и плюется искрами фитиль, а потом связка приземлилась на спину пугала и взорвалась бесконечной чередой раскаленных добела хлопков. Почти сразу же показались первые пляшущие язычки пламени, и моментально распространились, пожирая и ткань, и солому. За несколько мгновений пугало превратилось в бесформенный костер, и Бейли была уверена, что видела, как оно извивалось и корчилось даже после того, как Мелани отпустила его, не в силах справиться с пламенем, принужденная отступить болью в обожженных ладонях и безжалостным треском петард.

Оставив Анджелу умирать окончательной смертью вместе с ее тайнами.

Бейли вскочила, подняла Коди и перетащила его на другую сторону креста, чтобы их об него не раздавили. Коди хотел домой, естественно, он хотел домой, но пока что они с тем же успехом могли быть пленниками острова, прятавшимися под этим рукотворным деревом на клочке зелени в буйном море обезумевшей толпы.

Совсем рядом с ними продолжало гореть пугало, его голова и конечности пылали, спина превратилась в обугленный черный провал. И точно так же близко — и в полной недосягаемости — были фланелевая рубашка Дрю и деревянная машинка, уничтоженные и вдавленные в землю ногами бегущих и руками упавших.

Казалось, будто перед ней волнуется сам Данхэвен.

Бейли смотрела на него с нарастающим омерзением, на этот город, скрывавший свои секреты так успешно, что похитители и убийцы могли спокойно показываться на поверхности нормальной жизни. Носить маски не только на Хеллоуин, а каждый день. Возможно, она улыбалась им на рынке? Болтала с ними в очереди за кофе? Уступала дорогу их машинам? Учила их детей или проезжала мимо их домов, даже не подозревая, что скрывается, закованное, в их подвалах?

Она не знала, не хотела знать, и теперь чувствовала себя такой же виновной, как все они.

«Я тоже хочу домой», — подумала она, лишь сейчас осознав, что дома у нее никогда не было.

Откуда-то издалека, с улицы, донесся перекрывающий прочие голоса мужской крик, затем еще один, и еще, и Бейли поняла, что кричат они о Трое. Подстрекательство было тому виной или глупость — неважно. Мысль распространялась стремительно, как вирус: всегда виноваты любовники, всегда виноваты мужья. Он живет на отшибе, совсем один… кто знает, чем он там занимается? Но они ему покажут.

Боже, да соображают ли они вообще? Или уже не способны на это? Трой уже попадал под подозрение, и был оправдан. Бейли знала его дом, знала его скорбь. Но все это не имело значения. Только не сегодня. Сегодня была ночь козлов отпущения.

Бейли выхватила телефон из кармана, чтобы позвонить ему, но после пары гудков услышала только автоответчик. Попыталась еще раз: безрезультатно.

«Я сегодня лягу пораньше, — написал он. — Думал, что нормально перетерплю эту ночь, но теперь мне хочется, чтобы она побыстрее закончилась».

Опять-таки: и мне тоже.

«Пожалуйста, ответь, — молила она. — Пожалуйста. Пожалуйста, проснись».

Стискивая телефон в одной руке, прижимая к себе осиротевшего сына другой, загнанная толпой на этот крошечный клочок земли, она вспомнила афоризм, который цитировала Трою этим утром: «Ад — это другие люди». Казалось, будто те, кто ее окружал, вознамерились доказать его истинность.

Пугало обратилось в пепел; гореть было уже нечему.

И только теперь Бейли поняла то, чего не сумел понять никто за эти сто шестьдесят два года: почему приходил всегда кто-то один. Если ад — это другие люди, значит, мертвые уже спаслись из него и, быть может, для них возвращение было вовсе не привилегией. Быть может, оно было проклятием.

Представьте себе, что это произошло в вашем доме. Вы бы подумали, что с другими такого случиться не может, верно?

Дело было поздним вечером позднего лета, на второй день первого за долгие годы визита, который я смог нанести своей сестре, обменяв северный Колорадо на северную Калифорнию. Второй день из запланированных шести — и да, это был риск. Поговорка о том, что рыба и друзья портятся через три дня, точно так же правдива и по отношению к родне, если не правдивее.

Но теперь мы повзрослели. Оставили позади бесконечные каверзы и взаимную месть. Повзрослели. Мередит, наверное, больше меня, но мы всегда развивались с разной скоростью.

Вот откуда я знал, что Мередит больше не интересно размахивать светящимися палочками, раскручивать над головой купальники на вечеринках у бассейна и выблевывать в кусты «Крепкий лимонадик Майка»: на протяжении последних пяти лет ее жизнь счастливо обращалась по орбите вокруг благодушного диктатора, который уже дорос до трех футов семи дюймов, но при этом все еще порывался есть из вазы ароматическое попурри. Потому что был убежден, будто это фиолетовые хлопья.

Вот как происходило типичное обсуждение этой проблемы:

— Видишь, оно плавает в воде. Мы ведь не наливаем в хлопья воду, верно? — Безупречная логика в исполнении его отца, Итана, моего зятя.

— Это прозрачное молоко. — Произносится с непоколебимой уверенностью генерального директора компании.

— Но молоко не бывает прозрачным. — Твоя жалкая логика обречена, папаша.

— Бывает. Его дают прозрачные коровы. — Тебя предупреждали.

Я любил этого мальчишку, моего единственного и неповторимого племянника Мику. Он был всем, чем я мечтал бы быть, если бы мне до сих пор спускали это с рук. Больше всего на свете мне хотелось бы стать клевым дядюшкой. Тем дурно влияющим на парня взрослым, с которым он мог бы говорить о том, чем никогда не поделился бы с родителями, и который знакомил бы его с культурными явлениями, сделавшими бы его полубогом среди друзей.

Всему свое время. Всему свое время.

Пока что мой визит сводился в основном к миссионерской работе с Итаном после того, как проживающий в доме пятилетка ложился спать. Я захватил с собой гуманитарную помощь — те вещи, которыми у Итана, бедного поганца, больше не было возможности наслаждаться. Иногда помощь падшим собратьям важнее всего.

— Это корейский фильм о мести, вот и все, что тебе нужно знать, — сказал я ему, вставляя диск в Blu-ray-плеер. А потом заново познакомил его с простыми радостями того, что для нашего поколения было эквивалентом включения, настройки и выпадения[17]. Единственной уступкой, на которую мы пошли, было использование ингалятора, потому что, раз уж мы настаивали на том, что хотим тихонько заторчать, Мередит не хотела, чтобы в доме воняло дымом. Это, конечно, было не то, но скоро нам стало все равно.