Во сне она плыла вместе с ними. И просыпалась с позывами к рвоте, ощущая во рту вкус ледяной крови. В спокойные моменты в желудке ощущались грязь и ил, а плечи и бока щекотали трепещущие в воде водоросли; осязание обманывало: щечка дочери на ощупь казалась липкой и холодной. Во тьме ночи она ныряла на невообразимую глубину, в пучину океанического желоба.

Куда еще было ехать, как не сюда, в Инсмут — место, которое время обходило стороной.

С каждым днем Керри оставалась на вдовьей дорожке все дольше и дольше, и вот уже пламя внизу прогорело до углей, а ей кажется, что она сама стала холоднокровной.

— Мне здесь не нравится, — говорила Табби. — Пока мы сюда не приехали, ты не кричала во сне.

Как на это ответить? Долго такое никому не выдержать.

— Почему я не могу остаться с папой? — спрашивала Табби. Вернее: «с па-а-а-пой».

Что ж, тогда оно стало бы абсолютным. Унижение, поражение. Признание: «Я больше так не могу, пусть это прекратится, пусть они прекратят это». Ей все еще было небезразлично, что отец Табби полюбил ее, как он думал, из-за ее близости к природе, из-за того, что она говорила с животными, а заполучив, попытался выкинуть их из ее жизни, поскольку, как оказалось, не умел делиться. Он не мог обладать ею безраздельно.

«Я отдала тебе все, что могла дать, — говорила она ему, словно он тоже мог ее слышать. — А то, что осталось, заберут они».

— Расскажи мне еще историю про них, — приставала Табби.

И она рассказывала новую главу саги, рождающейся прямо между ними, — о подводных королевствах, где люди жили вечно и катались на рыбах и гигантских морских коньках, об их защитниках высотой до небес, которые поднимались из клокочущих морских глубин и обращали врагов в бегство.

Табби вроде бы нравилось.

Когда она спросила, есть ли картинки, — о, Керри помнила о фотографиях и не только не показывала те, что у нее остались, но даже не говорила о них. Она забрала их из кабинета полковника Эсковедо, пока дождь поливал обломки, после того как помогла нескольким уцелевшим военным; остальные же погибли или не заметили, что она что-то взяла из кабинета начальника тюрьмы, пропавшего без вести.

Первые восемь фотографий Табби сочла бы скучными. Что же касалось девятой, Керри сомневалась, что сможет объяснить шестилетке — или хотя бы себе, — что на ней изображено. Сомневалась, где у этого рот, а где глаз и почему вообще такое может существовать в природе.

Хотя бы одна из них должна спать спокойно, пока они здесь.

Наконец в начале февраля настал день, когда она увидела в бинокль не только спокойную гавань, снег и покрытый коркой льда волнорез, мрачный кусок зимнего моря. По сине-серой воде двигались мелкие пятна цвета водорослей. Они плыли, как морские котики, и крутились, как выдры. Они выползли на зазубренные скалы Рифа Дьявола, чтобы обозреть королевство, которое когда-то знали, — все, что тут изменилось, и все, что осталось прежним.

А потом сделали кое-что похуже.

Даже если в этом было что-то естественное, поняла Керри, все равно это было извращение.

Осознанный выбор? Или они так отпраздновали? Или это слепое следование инстинкту, которому они не могли сопротивляться? Впрочем, неважно. Теперь они мало отличались от лососевых и приплыли к своим истокам на нерест, наконец позволив себе утолить жажду, которую сдерживали восемьдесят с лишним лет.

От гавани особняк Керри отделяло всего шесть домов, так что через пятнадцать минут они обе уже были там. На этой стороне Уотер-стрит была пристань и склады — заброшенные, обезлюдевшие, покрытые ледяной пылью и стонущие от резких порывов ветра, носившегося над водой.

Керри распахнула широкую деревянную воротину в одно из строений поменьше, как делала примерно раз в два дня на протяжении всего времени нахождения здесь, сначала — чтобы найти брошенную шлюпку, затем — чтобы убедиться, что та на месте. Она потащила ее вниз, к кромке воды, оставляя в старом слежавшемся снегу колею, а вытащив на мелководье, поставила в шлюпку Табби и запрыгнула следом. Вложила весла в ржавые уключины — и они отчалили.

— Мама?.. — позвала Табита, когда они миновали волнорез и выплыли из гавани в открытое море. — Ты плачешь?

В открытом море лодку кидало течением. С бездонного неба падал снег, оставаясь на щеках, ресницах, волосах — и отказываясь таять. Настолько она была холодной. Теперь она всегда была такой холодной.

— Немножко, — ответила Керри.

— Что с тобой?

— Это просто ветер. Глаза обжигает.

Она налегла на весла, нацелившись на черную полоску рифа. Хотя они теперь прятались в воде и ни она, ни кто-либо другой больше не мог их видеть, она слышала их песнь ликования, песнь ярости и голода. Их голоса сплетались в звук тысячи кошмаров, от которых подбрасывало на постели.

Чтобы скоротать время, она рассказала Табби историю, вплетая ее в остальные истории, которые рассказывала до этого о подводных королевствах, где люди жили вечно, катались на китах и танцевали с дельфинами. Может, они были не слишком приятны на вид, но ведь именно поэтому они полюбили красивую маленькую девочку с суши и сделали ее своей принцессой.

Табби вроде бы понравилось.

Впереди, на рифе, они поднимались из воды и взбирались по скале, костлявые, чешуйчатые, с плавниками, они совсем ее не опасались. Кое-кто выплыл навстречу шлюпке. Конечно, они узнали ее. А она — их. Она допрашивала почти треть заключенных, бесконечно, бесплодно, безуспешно пытаясь пробиться к ним не с той стороны берега.

Пока они, подобно злым духам, тянули ее за собой.

«Я привезла вам подарок, — сказала бы она, если бы только могла перекричать их насмешки в голове. — Пожалуйста, отпустите меня».

Дни перекинулись сквозь время — две сотни лет и больше, и все они одинаковы. Тогда и сейчас, сегодня и завтра. Все это — не сон.

Наоборот, это мир, в котором я оказываюсь, просыпаясь. Я всегда встаю как минимум на час раньше остальных, соскальзываю с кровати, сам не зная, почему так боюсь разбудить Аврору. Даже засыпая в позе эмбриона, к утру она всегда зарывается лицом в подушку и выглядит так, словно рухнула на кровать, провалившись сквозь потолок. Она никогда не жалуется.

В другом конце длинного коридора точно так же продолжают спать Кларк и Райли.

В кухне я включаю кофеварку и встречаю возвращающуюся из холодного мрака зарю, до сих пор прикованный своим организмом к потерявшему всякий смысл режиму. Впрочем, я неплохо прожил с этим режимом столько лет — так зачем отказываться от него перед самым концом? К тому же кошки это ценят. Они хотят, чтобы их покормили десять минут назад. Они не потерпят отказа. Они любят меня больше всех. Планам грандиознее этого теперь браться просто неоткуда.

Эта первая, свежая, курящаяся паром чашка — моя награда, и, закутавшись в плотный фланелевый халат, я выхожу с ней на террасу, которая мне не принадлежит, мою любимую часть этого дома, который я не заслужил. Утро светлеет, становясь из беззвездно-черного серым; небо напоминает выцветший сланец. Уже несколько недель мы не видели настоящих рассветов.