Мысль, от которой у меня заболело сердце, дождалась, пока я отъеду от дома на два квартала. Сорока… где она была, когда это произошло? Что она увидела?

В первые несколько секунд после того, как Бьянка отперла и открыла дверь, я могла только стоять и смотреть на нее. Потом прикоснулась к ее лицу, двигаясь медленно, очень медленно, чтобы инстинкт не заставил Бьянку отшатнуться.

«Черт возьми, я ведь знала, — была моя реакция. — Я ведь знала, что Грегг из тех, кто распускает руки, так почему ты не рассказала мне прежде, чем дело обернулось вот так?»

— У меня пара зубов шатается, — невнятно проговорила она. — Но это нормально, я пока могу жевать другой стороной рта.

Бьянка и так-то была круглолицей, но теперь ее левая щека сделалась еще круглее. И потемнела от кровоподтека. Так что нет, не нормально. Не было в этом ничего нормального.

— Сделай мне, пожалуйста, одолжение. — За время, прошедшее между звонком и моим приездом, она успела успокоиться. Как она могла быть настолько спокойна? — Я хочу, чтобы ты забрала Сороку и отвезла ее к моей матери. Ты можешь это сделать, пожалуйста?

Спасибо тебе, господи, за ночевки у друзей.

Я не успела пересечь гостиную, где все казалось совершенно обычным, прежде чем Бьянка потянула меня налево, в коридор, где располагалась спальня Сороки. На кровати ожидал взрослый чемодан, так что мне пришлось торопливо собирать его, пока Бьянка командовала мной из другой комнаты: положи ей одежды на неделю, ты знаешь, какая ей нравится. Только обязательно упакуй футболку с My Little Pony; Сорока уже одета в ту, на которой Радуга Дэш, но она истерику устроит, если у нее не будет на смену еще и футболки с Пинки Пай. Свежие трусики и носочки. Только зеленые не клади, ей на этой неделе не нравится зеленый цвет. А, и возьми подушку с кровати, ту, что похожа на фиолетовую какашку. И сними со стены ночник. И ванная — не забудь про ванную! Положи шампунь, он в бутылочке, которая стоит рядом с пингвином в каяке. И пингвина, кстати, тоже захвати.

Эти пять минут были совершенно сюрреалистичными, потому что время от времени я слышала, как булькает и стонет Грегг.

Наверное, где-то между пони и пингвином я и превратилась в сознательную пособницу.

А потом тетушка Дафна выехала на помощь. Бьянка позвонила друзьям, чтобы я не заявилась без предупреждения. Мне оставалось только убедительно соврать, что их счастливое семейство свалил желудочный грипп. Остальное сделала Сорока, когда завизжала и обняла мои ноги, подскочив ко мне прыжком, начавшимся где-то на границе с Вайомингом.

Все было прекрасно до тех пор, пока мы не подошли к машине и я громко не произнесла слово на букву «б».

— Это плохое слово, — очень строго упрекнула меня Сорока. — Его нельзя говорить.

— Ага, тетушке Дафне очень стыдно, — ответила я. Но как еще реагировать, когда идеальный план уже разваливается на части, потому что никто не вспомнил о детском сиденье? — Давай мы с тобой сыграем в веселую игру? Если я скажу «копы», ты пригибайся к сиденью так низко, как сможешь, ладно?

От лучшей в мире тети до угрозы здоровью ребенка — за один легкий шаг.

Но все это казалось таким нормальным. Мы никогда не оставались вот так наедине, но настолько быстро освоились друг с другом, словно ничто на свете не могло быть более естественным. Я люблю тебя, а ты любишь меня, а все остальное — всего лишь обломки уничтоженных планет. Глядя на ее маленькую темноволосую головку и ничем не оскверненную улыбку, я видела будущее, которое могло бы у меня быть, если бы у меня осталось хоть немного уверенности в том, что я смогу его сохранить. Завод в моих биологических часах еще далеко не кончился, и тем не менее… в глубине души я знала, что этот вариант уже в прошлом.

Но он не ушел в прошлое без последней битвы. Мы ехали вперед, и я думала: «Вот что такое жизнь на самом деле, вот какой она бывает безо всей этой херни», пока не осознала: я слишком глубоко вжилась в роль и забыла, что вся эта херня — единственная причина, из-за которой мы вообще оказались вместе. Итак — у меня еще осталась эта последняя безумная дорожка к материнству, не правда ли?

Что случится, если я продолжу ехать? Забудь о бабушке, она — прошлое, а я — будущее, и нас с тобой ждет большое приключение. Никаких больше метаний между Аттилами и Валами, никаких старших братьев, скачущих на помощь. А для тебя, малышка, никакого больше мудака-папаши, который однажды так или иначе распустил бы руки. Останемся только мы.

Я подозревала, что Бьянка не станет возражать; я могу позвонить ей из Юты, и она меня поймет, может даже почувствует облегчение. А я смогу потихоньку приспособить Сороку к перемене: «Если хочешь знать, твоя биологическая мама тебя на самом деле не хотела. Не такую, какой ты получилась. Она надеялась, что у тебя будут ласты».

И тем не менее. Шоссе и улочки привели нас к дому бабушки.

Да, это было нелегко.

Но даже если бы я поддалась искушению, это ведь не имело бы никакого значения, верно? Несколько украденных дней недозволенного счастья — вот и все, что мне было бы отпущено, но они все равно закончились бы скорбью, и сожалениями, и благоговейным страхом, и слезами, а потом не осталось бы даже слез, и Великий Цикл подошел бы к завершению — возможно, уже в триллионный раз.

Ох, Аттила. Почему из всех жалких подобий мужчин, которых я повстречала за свою жизнь, ты был лишь вторым среди худших и почему именно ты оказался прав?

К холоду привыкнуть оказалось легко, но не к плену. Только не к плену. Если бы Таннер к нему привык, это значило бы, что он уже почти мертв.

У него не было часов, так что он не знал, сколько длятся эти промежутки, но периодически у него внутри срабатывал будильник, и снова наставало время двигаться. Он был посаженным в клетку зверем с противостоящими большими пальцами, и у него были варианты. Отжимания. Подтягивания. Прыжки, и берпи, и подъемы ног. Это держало его в тонусе и согревало кровь.

Первые полтора дня Франческа и Зянг пялились на него как на психа. Ты только посмотри на него. Уймись, новичок. Это все тебе не поможет. Ты не сможешь разогнуть прутья. Ты не сможешь пробить стены или сорвать с петель металлические двери. Ты привыкнешь, новичок. Он чувствовал их взгляды и недоуменное презрение теряющих надежду людей.

А потом они начали следовать его примеру.

— Приятно уставать не только от того, что спишь на бетоне, — призналась Франческа.

Зянг хотя бы мог дважды в день выйти из клетки и размяться, пусть ценой этого и была обязанность выносить за остальными парашу.

Теперь это была жизнь Таннера — в этом месте, с этими людьми. У него была семья, и он за нее боялся, и решил, что если хочет ее еще когда-нибудь увидеть, то должен пока о ней забыть. Берил и Риз были роскошью, которую он не мог себе здесь позволить. В первый день он разрешил себе отдаться горю, вспоминая их лица, прикосновения и запахи. А потом спрятал их, как сделал с ухом Шона, чтобы не возвращаться к ним до тех пор, пока он не сможет сделать это в каком-то лучшем будущем. Потому что он стал посаженным в клетку зверем, в котором открылось бесконечное стремление к убийству, и теперь это была его жизнь, и Таннер не должен был упустить ни одного ее мгновения.

Если всегда нужно знать своего врага, значит, в этом заключалась его основная слабость. Он до сих пор не понимал, чего хотят Аттила и остальные.

Таннер был не готов поверить в тех, кого Франческа звала атавистами — это казалось ему слишком бредовым. Но он мог поверить, что в это верят другие. Зянг, в конце концов, верил. Ему пришлось очутиться здесь, чтобы обратиться в эту веру. Похищенный, и брошенный в клетку, и не знающий за что, — как мог бедный паренек не поверить? Так и работает промывание мозгов. Оно дало ему все — чувство родства, понимание и ответы. Оно объяснило, почему дыхание — самая естественная в мире вещь — всегда представлялось Зянгу чем-то неправильным; почему он всегда был неуклюж, неловко двигаясь сквозь атмосферу, казавшуюся ему слишком разреженной даже в жаркие влажные дни на уровне моря. Она никогда не поддерживала Зянга так, как, по его ощущениям, должна была.