Таннер сорвал обертку со второго бургера и проглотил уже два куска, когда его зубы вонзились в хрящ. И это был не отдельный кусок, а целый слой. Он вытащил бургер изо рта, приподнял верхнюю булочку — и комната перевернулась вверх дном, так что ему пришлось закрыть глаза до тех пор, пока она не вернулась в прежнее положение. Это было ухо, только и всего. Он мог это пережить. Незачем выблевывать съеденное, незачем швыряться едой. Это просто ухо. Шону уже не больно. Ухо ничего не значит.

Таннер отлепил его от котлеты, вымыл водой из канистры и положил на обертку от бургера. Со всей возможной почтительностью завернул в бумагу и убрал в карман рубашки.

— По крайней мере, эту его часть похоронят как следует.

Он бросил булочку обратно на бургер и заставил себя доесть его. Неизвестно, когда ему доведется поесть в следующий раз, и доведется ли вообще.

По ту сторону клетки улыбка покинула лицо седовласого старика, оставив после себя морщинистую злобную горгулью.

— А ведь из тебя могло что-то получиться. Но вместо этого я вижу человека, растратившего жизнь самым худшим образом, из самых худших побуждений. Человека, убедившего себя, что он видит ценность в жизнях дураков, которых стоило бы оставить подыхать там, куда они забрались. — Старик отступил к двери. — Ты нарушил естественный ход вещей. Все эти люди, которым ты помог сохранить их никчемные жизни… что ты мог в них разглядеть достойного спасения?

Таннер отмахнулся от него:

— Наверное, тебе стоит потратить остаток ночи на то, чтобы спросить себя, почему тебе так важно выглядеть проникшим в тайны мироздания. Неужели это все, что у тебя осталось?

Старик снова приблизился к нему, прижал морщинистое лицо к прутьям клетки и прошипел сквозь стиснутые зубы:

— Быть может, прежде чем для тебя все кончится, мы успеем обсудить мое проникновение в тайны твоего костного мозга.

Когда он ушел, комната вновь погрузилась в стазис — холодный и тихий, залитый гангренозным светом.

— Меня зовут Зянг. — Мальчик вернулся к двери своей клетки. — А ее — Франческа.

Она подскочила и врезала ладонью по прутьям.

— Черт возьми, я тебе что сказала? Ничего ему не…

— Он не один из них, Франни. Это был не спектакль, чтобы нас обмануть. Ты бы тоже это поняла, если бы сама себя не убедила. Ты просто слишком давно здесь сидишь.

— Кстати, а насколько давно вы здесь сидите?

— Я — около трех недель. — Зянг кивнул в сторону Франчески: — Она — немножко дольше. А этого старика вроде бы зовут Дезмонд. Они при нас друг друга обычно не обсуждают, но иногда проговариваются.

— Но чего они от вас хотят?

Этот вопрос снова привлек к нему внимание Франчески, и оно не было доброжелательным. Таннер обнаружил, что поражен тем, что, хоть она и провела в подвале уже месяц, ее волосы до сих пор способны были подняться дыбом. Быть может, их поддерживала злоба.

— А почему ты так спрашиваешь? Как будто точно знаешь, чего они хотят от тебя. А с нами ты, значит, никакой связи не видишь?

— Я здесь потому, что они хотят чего-то добиться от моей сестры, и считают, что из меня выйдет хороший стимул. — Он решил, что дальнейшие подробности могут подождать.

— И как зовут твою сестру?

— Дафна. Дафна Густафсон.

— Никогда о ней не слышала.

— А она ни разу не упоминала никакую Франческу, так что, видимо, тоже никогда о тебе не слышала.

Зянг поморщился — эта грызня ему явно не нравилась. Он попробовал другой подход:

— Скажи, а что было самым странным из того, что ты делал в детстве? Сам ты можешь об этом не помнить. Но, возможно, тебе рассказывали родители.

Таннер покопался в памяти, но тщетно. Ничего выходящего за рамки обычного он не обнаружил.

— Иногда они поутру обнаруживали, что я сплю на спине, закинув ноги на спинку кровати. Однажды, еще не проснувшись как следует, я объяснил им, что я космонавт в космической капсуле.

Франческа молча переглянулась с Зянгом. И с кислым видом покачала головой.

— Встань в тот угол клетки, который ближе всего к моей, — велела она. — А теперь просунь свою костлявую морду между прутьев и посмотри мне в глаза. И не смей моргать.

Как только он подчинился, она сделала то же самое, словно они играли в гляделки.

— Я здесь уже давно сижу и, готова поспорить, вижу в этом говенном свете гораздо лучше тебя. И, чтобы убедиться, что ты не врешь, я хочу увидеть на твоем лице и в твоем взгляде реакцию вот на это слово… атавист.

На свете очень мало вещей, которым положено падать с неба. Дождь. Снег. Град. Лепестки вишни и тополиный пух. И время от времени — самолеты.

Рыбы? Нет. Лягушки? Нет. Хотя несколько раз такое все же случалось, и никто не знал, что именно было этому причиной.

Но дождь из птиц? Это кажется невозможным. Рыбы и лягушки не умеют летать. Птицам, чтобы совершить мягкую посадку, нужно всего лишь сделать то, что они и так умеют от природы. Поэтому, когда они валятся с неба en masse, это значит, что они мертвы или умирают. Столкновения в воздухе или резкое падение температуры, когда никто не поможет избавиться ото льда на крыльях… такие штуки могут быстро обрушить стаю на землю.

Но это случается с птицами одного вида. Катастрофы гомогенны.

То, чему стали свидетелями мы с мишкой Смоки, было чем-то иным, непохожим, например, на выброс китов на берег. У китов это, кажется, что-то вроде групповой оплошки, навигационной ошибки. Но этот птичий спектакль было сложно воспринимать как-то иначе, нежели как межвидовое массовое самоубийство.

Разве что они, подобно Бьянке, на самом деле хотели слиться с камнем.

Я залезла в Интернет и не смогла найти никаких исторических прецедентов подобного поведения — если считать историческим все, что случилось раньше последних десяти дней.

Вот именно. Три почти идентичных случая в трех разных точках планеты — и все произошли за последние полторы недели.

Один — во Французских Альпах, на склоне горы рядом с Шамони. Второй — в австралийской глуши, на Куния-Пити, восточной оконечности большого красного монолита, известного как Улуру. Третий дождь прошел над семисотлетним дубом на главной площади Пон-Ружа в штате Квебек. Его засняли на телефон.

Если есть три подтвержденных случая — скорее всего, их было еще больше. Просто при этих набралось столько свидетелей, что они попали в новости. Но в более отдаленных местах могло пройти незамеченными сколько угодно таких вот кровавых бань, и груды разноперых тушек только и ждали, когда их обнаружит кто-то, понятия не имеющий, что здесь на самом деле произошло.

Люди, которые могли это понять, всегда были разрозненным меньшинством. Такие, как Броди. Такие, как Бьянка. У меня сердце разрывается, когда я думаю о том, сколь немногие из них, должно быть, смогли найти друг друга до недавних пор.

Знаете, а это забавно. Когда молчишь о чем-то так же долго, как Бьянка, легко решить, что ты — единственная, кого это касается. Когда ты слишком молода или одинока, слишком стыдишься или запуталась, ты можешь убедить себя, будто никто и никогда до тебя не испытывал таких страданий.

Как это сделала Бьянка, когда зарезала Грегга. Она была далеко не первой женщиной, настолько доведенной издевательствами, что она сорвалась и попыталась убить мужа. Но я готова жизнь поставить на то, что в тот момент ей казалось, будто это не так.

Почему я настолько в этом уверена? Потому что я не могла быть первой в мире женщиной, которая ответила на звонок и услышала дрожащее, паническое: «Я не знаю, кому еще позвонить», но мне казалось, будто это так. В школах к такому не готовят.

Конечно же, я бросила все и поехала к ней. Это же была Бьянка, черт возьми. А оставляла я всего лишь Вала и его совсем-не-такие-вкусные-как-ему-казалось тыквенные блинчики, так что лучших планов на субботу у меня все равно не было. Помочь тебе разобраться с законным супругом, истекающим кровью на полу в столовой? Ну, я, конечно, надеялась, что мы с тобой будем делать друг другу маникюр и педикюр, но и это тоже сойдет.