Капитан вышел из горницы распорядился об обеде, а Егунов, оставшись наедине с Кудаевым, тотчас же приступил к рассказу о своих бедствиях.
Он приехал из Москвы уже года с полтора хлопотать по делу дворян московских, господ Глебовых, в сенате. Но здесь, в новой столице, где не было у него ни души знакомой, с ним приключилась беда.
За ним были недоимки в платежах по винному откупу. Москва списалась с Петербургом и здесь, не говоря худого слова, Егунова взяли и засадили в гауптвахту при коммерц-коллегии, где он содержится уже более года. Дело вперёд не двигается, а из-под ареста не освобождают, сиди хоть всю свою жизнь на гауптвахте, до старости или до самой смерти.
— Дело исправить, надо ехать в Москву, — объяснял Егунов горячо, волнуясь и махая руками — там надо очистить с себя всё. А в Москву не пускают, так как прежде требуют здесь уплаты. И выходит дело путанное... А я без вины виноватый сиди под караулом.
— Да ведь вы же на свободе, коли пришли, — заметил Кудаев.
Егунов объяснил, что в праздничные дни офицеры караульные по доброте отпускают его к обедне с тем, чтобы он вернулся непременно в сумерки. На этот раз только благодаря празднику удалось ему умолить стражу и отпроситься в собор Петра и Павла и по дороге завернул к приятелю Петру Михайловичу.
Вернувшийся капитан, услыхав исповедь купца, тотчас же спросил племянника, может ли он помочь в деле.
— Я готов всячески, отозвался Кудаев. — Только сами вы определите, что и к кому идти и что говорить.
— Эх, брат Вася, это самое мудрёное дело-то и есть. К кому надо идти, ты не пойдёшь. А мы не преображенцы, мы идти не можем.
— Да, прибавил Егунов. — Ты, сударь, рядовой, не пойдёшь куда надо.
— Да куда, сказывайте.
После некоторой паузы капитан приблизился к племяннику и выговорил:
— Помочь Егунову только один путь, прямёхонько на Смольный двор к цесаревне.
Кудаев при этом имени весь вспыхнул. Но мысль идти на Смольный двор, в котором жила цесаревна, что было для него деянием противозаконным или чересчур опасным, смутила его, а это имя напомнило Кудаеву его позорное мальчишеское поведение, его глупое предательство, совершенное на днях почти против воли.
"Авось-то всё обойдётся благополучно!" — подумал он, но в эту минуту молчание наступило в горнице маленького домика. Капитан Калачов, ждавший ответа, заметил смущение племянника.
Хозяин и его друг купец поняли однако дело по-своему. Преображенец был очевидно на стороне немецкой, верный слуга Анны Леопольдовны и младенца императора. Разумеется всё ради невесты...
"Стало быть, с тобою каши не сваришь, — подумал про себя купец. — Мы немцененавистники, а ты, как и все преображенцы, да и вся гвардия, из немцевых пособников. Не будь вас, продажных, — не было бы и их!"
После краткой беседы, которая не вязалась и не клеилась, хозяин позвал обоих гостей в другую горницу откушать хлеба-соли. После трёх незатейливых блюд, капитан стал с избытком угощать гостей удивительным иностранным вином, которое он сам достал из погреба.
Вино, видно, впрямь было дивное, заморское. Не прошло и получасу, как языки развязались. Купец Егунов сидел красный как рак, а у Кудаева всё кругом слегка вертелось и будто прыгало. Оба были не пьяны, но сильно веселы и болтливы.
Явное действие заморского вина оказалось в том, что собеседники быстро подружились и стали беседовать душа нараспашку.
Беседа незаметно, как зачастую бывало в эти дня, перешла на тот вопрос, который гнетом лежал на сердце всякого российского человека. Вопрос о двух линиях русской и немецкой, о потомстве царя Ивана Алексеевича и о потомстве царя и великого императора Петра Алексеевича. И снова разговор перешёл на то же, на Смольный двор и на цесаревну.
Кудаев не особенно ораторствовал и не горячо защищал права младенца императора Ивана и его матери. Он только повторял, часто улыбаясь пьяно и глупо:
— Вестимое дело! Да, вишь, так потрафилось...
— Потрафилось и всё тут! Ничего не поделаешь!
За то хозяин, равно и московский купец горячо доказывали преображенцу, что вступление на престол императора младенца есть великое попущение и великая напасть для всей Российской империи.
— Пропадём мы все, — говорил Егунов.
Капитан Пётр Михайлович горячился всё более и наконец, выскочив из-за стола, произнёс с чувством:
— А я вот как скажу. Я вот сам, как ты меня, Васька, видишь, выйду из дому, да прямо и пойду к цесаревне, а у неё отпрошуся идти речь держать в сенат; генералитету там, всем сенаторам и доложу: что, мол, вы творите с Российской империей? Аль в вас совести нету? Аль Бога забыли? Почему сторонним наследство вручено? Долго ли ещё нам терпеть немцево питие крови?
— А я бы к тому добавил, — смеясь заговорил Егунов: — все, мол, вы, господа правители, ябедники, путалы и карманщики. Правёж ведь разбойный, что в Питере, что в Москве, что во всей России. Всякий-то, от кабинет-секретарей и до всякого, то ись бутаря, все обвязались воровством и грабят нас грешных. Хоть в Туречину бежать от этих правителей. А почему всё? Потому, что нету русского православного человека в правлении императорском, который бы суд и расправу чинил по Божьи, по христиански. Нет на них креста — вот что.
— Везде так-то, — выговорил Кудаев. — Я слышал, что я в заморских землях всё то же. Везде судьи-правители народ утесняют. Это уже, стало, Божье веление. За грехи! Уж так воля Божья пришла!..
— Не ври ты, Васька, — вскрикнул капитан. — Не клевещи. Я бывал в заморских землях, везде не без греха, но эдакого утеснения, какое ноне от немцев русскому человеку, такого нигде нету. Как ты полагаешь, в Голландии правление из кого состоит? Из русских, что ли? Нет, братец, русских там ни единого человека нету, а сами они правят — голландцы. В Немеции опять то же. Во Франции, аль бы Гишпании свои французы и гишпанцы в правлении. А у нас что? У нас — немцы. За что же, Вася, за что это? Помилуй! Господь с тобой, говорил капитан ласковым голосом, нагибаясь к племяннику и теребя его за рукав. Со стороны могло показаться, что это обстоятельство зависит совершенно от воли его племянника Васи.
— Тут ничего не поделаешь. А гишпанцы бы... хуже было... глупым голосом отозвался Кудаев, у которого заморское вино всё более шумело в голове. — Никакого средствия не подыщешь тут, дядюшка. Значит, так потрафилось. Возьмут нас гишпанцы — хуже немцев будет...
— А вот послушай-ко, господин преображенец! Скажу я тебе сказку, — выговорил Егунов. — В одном царстве, некоем государстве жил был царь. Ну, вот в этом самом царстве, у этого, значит, царя всякое было неподобие, житья совсем не было. Ложись и помирай! Судьи его, правители совсем народ поедом ели. Кто богат, при сотне вин — прав, кто беден, без единой вины — виноват. И так-то вот было во всём царстве. Всё это, значит, вверх ногами и помещалось. А сам этот царь был добреющей души человек. Глядел он, глядел и, наконец, взял да и плюнул... Что же, братцы мои, ведь эдак нельзя, сказывает он. Надо, говорит, пособить. А как тут пособишь, что поделаешь? Вот долго ли, коротко ли, а надумал он такое колено. Указал указ, сыскать ему, царю, в его царстве самого что ни на есть беднеющего человека, но, значит, не из глупых, а из умных, И вот выискался такой простой офеня, из себя махонький, тощий, плюгавый, ну ледащий, что ль, совсем. Привели его к царю. Царь, было, хотел гнать его, больно плох был человек с виду. Ан вышло не то. Перекинулся с ним царь словами кое о чём, о том, да о сём, слово за слово. Смотрит царь, офеня тот умнейший человек. Ну вот, как сказывается, семи пядей во лбу. Ну, вот и говорит царь: садись ты, братец мой, главным судьёй, правителем, суди и ряди всю мою империю. Будешь ты один рассуждать, а я буду подмахивать: быть по сему! И начал расправу чинить и государством править этот самый офеня. Долго ли, коротко ли, а в эндаком деле, самом главнеющем, в ябеде страшеннеющей и попадись, да кто же, родные мои? Попадись это сам шурин царёв. Он-то самый, выходит, первеющий грабитель и есть, и всё зло от него в земле и идёт. Призвал его новый судья-правитель, офеня то ись наш, рассудил его дело в час места и, даже не почесав за ухом, указал ему голову отсечь. Взяли палачи его, самого это шурина царёва, да голову ему на торговой площади и отсекли. И что же попритчилось, родные мои? Вы как думаете? Наступило в этом царстве великое благополучие, рай земной наступил на земле. Вот что! А почему, как бы вы думали? А потому, что, значит, всякий сильный человек да злодей, видючи, что самого шурина царёва за разные его преступления казнили, рассудил, что его дело дрянь, надо жить хорошо, а то и до него черёд дойдёт. И вот выходит, отсечимши голову одному главнеющему злодею, тот самый офеня всё царство привёл ж райскому состоянию.
