«Сумус руфус… Сумус мизерия…» - сквозняком пронеслось в голове.

- Эй? Ты говоришь со мной? – встрепенулась Лили.

«Сумус симилус».

В памяти сами собой возникли буквы и слова из тех самых, заветных магических книг. Тот язык! Лили узнала… Она все поняла: «Мы рыжие. Мы несчастные. Мы одинаковые».

«Ми номен эст Фур-фур»…

Лили прижала драгоценную голову к груди и бегом бросилась в сарай. Закрылась изнутри, села в углу, привалившись спиной к перегородке.

- Ну, привет, - прошептала восторженно. – А меня зовут Лили. Что ты такое, а?

Лисья голова резко дернулась, раскрыла окровавленную пасть, полную тонких, как иглы зубов, и громко пролаяла:

- Вис! Вис! Вис!

- Т-с-с-с! - Лили встревожено прижала палец к губам. – Не шуми, нас услышат.

- Т-с-с-с! – послушно повторила за ней лисья голова, и тут же потребовала. – Регус вербум! Регус вербум… Вис! Вис! Вис…

Лили вся сжалась от этого громогласного «вис-виса», а потом до нее дошло, что странная голова не просто тявкает. «Вис» – на терском будет «сила». А «регус вербум»? Какое-то слово…

Вспомнила! Королевское слово!

И снова воздух затопило душераздирающее:

- Вис! Вис! Вис!

- Я не знаю нужного слова! Не знаю… - чуть не плача взмолилась Лили.

Голова сжалилась над ней, посмотрела понимающе белесыми глазами и посоветовала:

- Мементо.

Вспоминай.

Лили послушалась, принялась вспоминать все, что было написано в тайных книгах. Но там было слишком много разных слов, странных и непонятных. Как тут поймешь, какое нужное?

Услышав недовольный зов матери, она сдалась.

- Не могу вспомнить. - Взяла голову, положила в старую корзину и спрятала под хлам, предупредив: – Жди меня тут, не шуми только.

***

Мать ждала за столом. Сидела, неподвижная, как мраморная колонна, и такая же белая. Справа от нее стояла на вязаной салфетке полная отцова тарелка. Судя по тому, что пар от каши не шел, стояла давно. От потускневшей, застывшей бледным льдом лужицы растаявшего масла веяло безжизненностью и запустением.

«Никто из этой тарелки есть не будет», - пронеслось в Лилиной голове.

Она поняла: что-то недоброе грядет.

- Сядь, - приказала мать.

Лили осторожно опустилась на деревянную скамью.

Напряжение нарастало уже неделю как. Эта неделя, длинная, словно целый год, все тянулась и тянулась вереницей пасмурных дней и холодных ночей.

Все это время Лили перебирала в памяти слова. Она полностью отключилась от реальной жизни, обледенела, перестала слышать и воспринимать угрозы, укоры, упреки и оскорбления. Перетекала по двору, как тень.

От дома к сараю.

От сарая к дому.

Лисья голова, Фур-фур, сама собой освободилась из плетеного плена и в одну беспросветную ночь приросла к балке под потолком. Лили пришла утром, стала искать, расстроилась, обнаружив пустую корзину.

Обрадовалась, выдохнула облегченно, услышав над головой требовательное:

- Вис! Вис! Вис! Мементо…

Теперь Фур-фур выглядела иначе.

Из густой, склеенной засохшей кровью шерстки вытянулись длинные белые то ли корни, то ли щупы, оплели балку, разрослись под потолком и ушли под стреху. А из покатого лисьего лба торчали теперь, пробивая череп, два маленьких оленьих рожка в белом бархате. Когда Лили долго смотрела на них, между острыми вторыми отростками начинала проскакивать бледная искорка...

Эта искорка так и стояла перед глазами.

- В общем… - Мать оторвала от размышлений. - Дела наши плохи…

- Плохи? – переспросила Лили, удивляясь, неужто прежде они были так уж хороши?

- Да. И не перебивай! – Жена Лота громко подвинула колченогий табурет и грузно села на него. – Твой отец и мой муж от нас ушел. Отказался.

- Как это? – очнулась Лили, не веря услышанному, помотала головой.

- А вот так. Сказал, уедет к брату на запад, расторгнет у священника наш брак и возьмет новую жену. Не хочет он больше жить в позоре…

Лили молчала, всей кожей ощущая материнскую горечь и обиду. И злоба брала от этого. Что же выходит? Быть хорошей дочерью, значит, непременно измучить себя? Отдаться в лапы ненавистному человеку? Дать сломать свою жизнь? Сжечь себя, как полено, в очаге, чтобы другим стало чуточку теплее…

Несправедливо.

И ничего в душе не осталось, кроме боли и гнева. Кроме лютой, раздирающей внутренности тоски. Как жить в мире, где все твои мечты топчут орды безжалостных ног? Где каждый норовит взять тебя за шиворот и водворить на «место»? Где каждый знает, как тебе надо жить, считая, что боль и страдания тобой заслужены и пойдут лишь на пользу…

И Лили сказала, как есть:

- Значит, отец предал нас. Предал и бросил.

- Что ты несешь! – Мать бросилась коршуном, отвесила дочери звонкую пощечину.

- Так и есть! – завопила Лили и, роняя скамью, ринулась к двери. – Он нас бросил, потому что мы, видите ли, негодные! Потому что я негодная! Да, мама? Потому что я порченая, так?

Она не стала дожидаться ответа. Задохнувшись рыданиями, вылетела из двери и помчалась через Нерку к реке. По пути на нее налетела дородная высоченная Фая, дочь мельника, свела над переносицей густые брови, мощно толкнула в грудь.

- А ну стой!

От толчка Лили не удержала равновесие и плюхнулась задом в пыль. Хотела подняться, но Фая присела напротив и сунула под нос здоровенный кулак.

Лили фыркнула на нее, как загнанная в угол кошка:

- Ты чего?

С Фаей они никогда прежде особо не дружили. Интересы были разные.

- Вот задам тебе сейчас!

- За что это?

- За жениха моего, за Турма. Слух дошел, что он к тебе с подарком приходил и в любви объяснялся?

- Чего? - Лили сердито шмыгнула носом. – Он башкой лисьей в меня кинулся и обзывался.

- Говорят, он тебя на сеновал звал, - не слушала мельникова дочь. – Говорят, ты, ведьма похотливая, чужих парней соблазняешь, добрым людям свадьбы расстраиваешь! Вот я тебе…

Она замахнулась, но Лили, осмелев, столкнула в сторону ее занесенную руку, после чего поднялась на ноги и начала отряхивать с юбки пыль.

- Вот что, значит, говорят? – процедила холодно сквозь зубы. – А еще я что делаю? Младенцев ем?

- Парней отбиваешь, - стояла на своем упертая Фая. – Турм мой вот…

Ее золотые волосы выбились из-под платка, залихватски съехавшего на сторону. Пышная грудь тяжело вздымалась под свободной рубахой.

- Даром мне твой Турм не нужен, ясно?

Лили собралась закончить разговор и уйти – неважно куда, - но Фая впилась в рукав, повисла на руке тяжелым якорем.

- Ну зачем ты его соблазнила? Дался он тебе? Все равно ж на порченой не женится. А у нас-то любовь…

- Любо-о-овь, - передразнила «соперницу» Лили. – Отчего ты у самого жениха не спросишь, зачем он к моему двору приперся? Он по своей воле пришел – не звали. Почему на меня бочку катишь, будто я у тебя телка с выпаса на цепи увожу, а не разумного, вроде, человека?

Фая грозно сверкнула темными очами да призадумалась. Потом спросила осторожно:

- С него спросить, думаешь?

- Думаю, - фыркнула Лили.

- А ты, пожалуй, права, - пробормотала мельникова дочка и, бросив Лилин рукав, понуро побрела прочь. Отдалившись шагов на десять, она развернулась и кинула через плечо: – Мне тебя жалко, правда. Ты прости, что я наслушалась всяких и вот…

- Угу.

Лили снова шмыгнула носом. На этот раз спрятать слезы не получилось – они забили ноздри и лоб, прошили тупой болью одеревеневшую голову. И все же на губах мелькнула слабая улыбка.

Хоть кому-то жалко.

Мир, как говорится, не без добрых людей.

В повозке было душно, трясло. За окнами висели тяжелые сумерки, клубилась взбитая копытами животных пыль.

Полукровки ехали молча, будто воды в рот набрали. После последнего происшествия никому не хотелось вести беседы.

Валари сидел в самом дальнем углу, прислонившись спиной к туго натянутому тенту. Глаза его были плотно сомкнуты, руки перекрещены на груди, как у покойника. При этом он весь подобрался, сжался взведенной пружиной. Мысли лихорадочно бились в его голове, раз за разом откидывали назад, в заповедный волчий лес, к окровавленному телу у ручья.