— Хочешь? Ты меня хочешь? Что ты знаешь о желании, девочка? Те поцелуи и тисканья со сверстниками, которые у тебя были, не имеют к желанию никакого отношения.

— Вот поэтому хочу. Покажите мне, что такое настоящая страсть. Хочу постигнуть желание с вами. Хочу понять, какие могут быть отношения с тем, кто в них разбирается лучше моих сверстников… Я не прошу отношений. Только несколько уроков. Ты и я.

Я ощущала как вокруг меня сгущается его яростное напряжение, которое вот-вот взорвётся молнией и уничтожит меня нахрен.

Я медленно приподняла голову и зачарованно наблюдала, как его грудь расширяется, а руки сжимаются в кулаки.

Его губы сложились в оскал. Наверное, он пытался улыбнуться, но у него ничего не вышло. И это было страшно.

Если я хоть немного понимаю в этой гребаной психологии, которой он меня в том числе пичкает, он сейчас сорвался с цепи, которой приковывал себя к порядку много лет.

Шереметьев медленно встал, тяжелым шагом подошел к двери и сжал ручку с такой силой, словно это моя шея.

Меня снова начала накрывать паника. Что-то с ним было не так. Он стал каким-то другим. Не переиграла ли я?

Мысли заметались, когда Шереметьев обернулся и тоном, не терпящим возражения, процедил:

— Глупая девчонка. Все, что от тебя требовалось — не нарываться.

— Это единственное, что я делаю идеально, — на автомате прошептала я, ругая себя, что не могу остановиться.

— Хор-р-рошо. Я преподам тебе один урок.

Он еще постоял спиной ко мне, держась за дверную ручку.

Я задержала дыхание, пораженная, как же быстро он сдался! Неужели сейчас трахнет меня? Вот так просто?

И Шереметьев запер дверь!

Щелк.

Но от одного этого звука, мне стало страшно…

Из помещения будто выкачали весь воздух. Шереметьев вынул телефон из кармана, коснулся экрана, и через секунду заиграла музыка. Громко.

Я не знала, что это за композиция. Что-то симфоническое, из того, что молодежь просто не слушает. Меня гипнотизировал медленный перезвон колоколов, преследующая флейта и гипнотический бой арфы.

В этой музыке звенела боль и переплеталось проклятие.

Парализованная, я не сводила глаз с Шереметьева, когда он медленно и угрожающе шел ко мне.

Я подавила желание сглотнуть и приподняла подбородок выше.

Два месяца я постоянно дразнила и доводила зверя до срыва.

Я хотела посмотреть, как он сорвется с цепи или отправит меня домой, за невозможностью управлять мной. Но как ни странно, я рассчитывала на второй исход, а получала первый.

Все могло быть намного проще и быстрее. Шереметьев мог избавиться от меня в первый же день, но ему помешало его самомнение. Ведь еще никто не уходил от него неисправленным.

Теперь мы оба заплатим цену.

Он положил телефон, и нас окружила плотная нагнетающая атмосферу музыка. Он не пытался говорить со мной. Вместо этого его рука метнулась к моим волосам, пальцы сомкнулись вокруг корней, и он выдернул меня со стула.

Я ударилась бедрами о стол, когда он швырнул меня лицом вниз. Грубое обращение должно было напугать, но мне понравилось ощущение его железной хватки, жар от его крепких бедер, касавшихся моих, и его целеустремленность преподать мне урок, который я не забуду.

Я хотела его урока. Он тоже его вряд ли сотрет из памяти!

Звезды заплясали перед глазами, когда Шереметьев сильнее прижал меня к столу. Сам же придавил меня, щекой царапая мою. Его тяжелое тело легло на меня сверху, делая ближе, чем самые тесные объятия. Шереметьев тяжело дышал мне в ухо.

— Я пытался защитить тебя, — он сжал пальцы вокруг моего горла и царапнул зубами мочку уха. — Я перепробовал все, но теперь поздно. Я не смогу остановиться. Не с тобой.

Каждое язвительное слово умерло вместе с моим дыханием. Он сжимал мое горло все сильнее.

— Обычно я не лгу, Катя, — он опустил свободную руку к моим бедрам и больно ухватил за ягодицу, приподнимая подол и обнажая ноги. — Но однажды я солгал тебе. Мне интересно все, что находится под твоей юбкой. Каждая чертова дырка. Каждая капля крови. Но не смей кричать. Молчи. Ни звука. Кивни, если поняла.

Он меня трахнет! На этот раз я соглашусь на все, что он мне прикажет. Я не издам ни звука!

Я кивнула, и он отпустил мое горло. Затем Встал с меня, забрав с собой весь жар своего горячего тела.

Я вдохнула полной грудью и повернула голову. Шереметьев таращился на мою задницу.

Он еще выше приподнял мою юбку, перекинул через мою спину, и по голой коже побежали мурашки.

— Ты ходила так весь день?

— Ты же сказал, что не хочешь больше видеть мое нижнее белье.

Я давно ходила без трусиков.

Да, я подготовилась.

Я перестала их носить в надежде, как он выпучит глаза, когда я в следующий раз буду мыть полы. А он передумал и больше не наказывал меня мытьем.

Что ж, теперь он увидел то, что я для него так долго готовила.

Он был прав в одном. Я жаждала его внимания. Хорошего или плохого, бесстрастного или сексуального.

Его руки резким движением освободили кожаный ремень из брюк, и теперь он свисал с его кулака. А потом…

Удар!

В первый момент я ничего не поняла и не почувствовала. Вытянув шею, я в ледяной тишине смотрела, как он вновь поднимает ремень.

Второй удар пришелся, когда вспыхнул огонь из первого. Боль обожгла. Во рту пересохло, мышцы сжались, я беззвучно ахнула.

Еще удар!

Он выбил из головы все мысли. Я вообще не могла дышать. Зубами впилась в щеки, и давилась собственной кровью. Желание протянуть руку и защитить мою горящую задницу было огромным. Вместо этого я схватилась за край стола и сосредоточила на нем все свои силы.

Сейчас надо мной нависал не холодный ректор, а дикий, хищный самец, одержимый наказанием. Он рычал при каждом ударе, сжимал челюсть, а дыхание было такими тяжелыми и частыми, что заглушало музыку.

Я никогда не встречала человека настолько одержимого. И одержим он был мной.

Это что-то сделало со мной. Потрясло меня. Пробудило. Заставило понять свою значимость для него.

Даже шок от боли утих, а разум начал спокойно реагировать на происходящее.

Я сосредоточилась на тепле, скапливающемся между ногами, сжимая и разжимая мышцы о удара, я посылала импульсы по собственному телу и бесстыже текла.

Я поерзала бедрами, сместившись к углу стола и потерла клитор о край. Теперь с каждым ударом ремня я ударялась чувствительной точной об угол, едва сдерживая стон удовольствия.

Музыка нарастала, удары Шереметьева становились все сильнее и быстрее, а во мне нарастал голод, дрожь и удовольствие. Я как раз подошла к черной пасти бездны, но не успела упасть в нее…

Ремень упал на пол раньше меня.

Я извивалась от неполученного наслаждения, когда Шереметьев безжалостно раздвинул мне ноги.

Его член лежал между моих ягодиц, твердый как камень.

Нас отделяла только молния на брюках. Член был огромным, горячим и хотел ворваться в меня, так же как я отдаться ему.

Я шевельнула задницей.

Все тело Шереметьева было напряжено. Он рукой сжал мои волосы, что совершенно противоречило его хриплой команде.

— Убирайся.

В ловушке под ним у меня было немного вариантов. И уж точно не побег. Я очень хотела остаться до конца.

Я извернулась, чтобы посмотреть в его лицо, и сердце остановилось.

На его лбу пульсировала вена. На лице застыла боль и страдание... И это опустошило. Все превосходство и значимость перед ним испарились. А еще на его лице читался приговор.

Шереметьев не собирался исключать меня из академии.

Ни до, ни после порки.

Дурацкая музыка замолкла, и в тишине раздавалось только наше хриплое дыхание.

Я взглянула на дверь. Она все еще была заперта, но по опыту я знала, что, если кто-то хотел подслушать, он мог услышит весь разговор.

Шереметьев развернул меня к себе и давил всем телом.

Его грудь вздымалась. От него пахло грехом, раскаянием и войной.

Война все еще продолжалась. Я смотрела в его глаза и понимала, что проигрываю. Пришло время признаться.