– Мы проедем мимо собора святого Коринда, – давал непрошеные пояснения мессир секретарь. – Сейчас как раз время закатной службы.

И правда, стемнело, а она и не заметила, решив, что это высокие дома заслоняют солнце. Улица была такой тесной, что две кареты могли бы и не разминуться, а верхние этажи домов нависали над нижними, почти смыкаясь. И холодный ветер, провожавший их всю дорогу, исчез, но сейчас Женевьева о нем пожалела: в щели кареты пробивалось уличное зловоние. Это зимой-то! Как они здесь летом дышат?

Копыта запряженной в карету четверни стали стучать немного иначе, и Женевьева увидела площадь.

– Одну минуту…

Высунувшись из окна, Жафрез поднял руку в перчатке, и рядом тут же остановился один из солдат.

Коротко приказав что-то, мессир секретарь втянулся обратно, как улитка в раковину, и пояснил:

– Я отпустил конвой и вторую карету. По другим улицам они быстрее доберутся до дворца, а здесь может выйти заминка.

Глаза у него едва заметно вильнули, совсем как у мессира Лашеля, когда муженек врал, и, если бы Женевьева уже не боялась, она бы испугалась сейчас. Глупое объяснение… Хотя в самый раз для двух дурочек и мальчишки. Если вторая карета едет к дворцу, почему бы и им не сделать того же? Потому что тогда их увидят во дворце?

Площадь озаряли закатные лучи, крася серые камни в кроваво-красный. Это было бы красиво, не будь так страшно. Пожар раскинулся на полнеба, Женевьева глянула – и невольно осенила себя стрелой.

– К ветру, – очень обыденно сказал мессир секретарь. – А вот и собор. Посмотрите, его светлейшество как раз выходит.

На другой стороне площади, где серая громада собора словно парила над землей, нарушая все заповеди о том, что позволено камням, Женевьева увидела толпу. Потом два ликтора заставили колышущуюся массу образовать проход, и люди, как овечье стадо, расступились. Передние встали на колени, ожидая благословения, сзади на них напирали, но не слишком.

Наверху звякнул колокол. Как-то странно звякнул, словно рука звонаря сорвалась, и вместо чистого, ясного звона закатного благословения на площадь упало что-то иное, дребезжащее, тревожное. Женевьева невольно глянула вверх. И люди на площади тоже задрали головы. И человек в архиепископской митре и сверкающих парчовых ризах, неспешно идущий от главного крыльца собора, замер на полпути к стоящей в стороне карете, прекратив благословлять ждущих. Глянул наверх. Покачнулся, всплеснул руками, заваливаясь набок…

Первой закричала женщина. Истошно и нелепо-визгливо, без слов, она просто визжала, и этот визг подхватили другие. Единый вопль из крика сотен рвущихся глоток понесся над площадью. Лошади слегка дернулись, но, видно, были хорошо вышколены, и карета только качнулась. Женевьева видела, как дрогнуло лицо мессира Жафреза, но вместо страха на нем было только удивление. И еще досада, будто случилось что-то неприятное, но не слишком значительное, просто неожиданные хлопоты. Не должен он был так смотреть! Толпа, сомкнувшаяся вокруг архиепископа, вдруг раздалась – и вопль повторился снова. Теперь он был… ликующим?

– Матушка, что там такое? – тихонько спросила Энни, сразу вновь закашлявшись.

– Ничего, дитя мое, – отстраненно сказала Женевьева, словно раздвоившись.

Одна ее половина жадно глядела на площадь, где колыхались людские волны и в отчаянных криках все чаще слышалось слово «чудо», а вторая диким зверем чуяла что-то опасное поблизости, совсем рядом, вот-вот… Или даже не зверем, а просто загнанной в угол кошкой, за вздыбленной спиной которой шипят котята.

– Действительно, ничего страшного, – совершенно спокойно сказал мессир Жафрез, глядя, как карету вот-вот окружит толпа. – Едемте…

Снова высунувшись, он что-то крикнул кучеру, и карета дернулась, разворачиваясь…

У Женевьевы был всего миг на раздумья. Но это оказался очень долгий миг, если в нем уместилось и лицо мессира, когда он смотрел на площадь, и отпущенная вторая карета, и приказ архиепископа, выдернувший их из-под ножей в лесном тупике… И еще очень много всего сжалось в этот миг, когда карета еще не набрала скорость, а Женевьева качнулась вперед, одной рукой подобрав тяжелую юбку, а второй выхватив из короба бутыль с остатками оранжада.

Удар вышел смазанным, вскользь, но она и не хотела бить в полную силу. Эрек, хищно ощерившись – опять у него это лицо, – рванул дверцу, потянул за собой Энни. Та открыла рот, но то ли ничего не могла сказать, то ли Женевьева не слышала. Схватив первое, что попалось под руку, она выскочила вслед за Эреком и Энни прямо в нахлынувшую толпу, успела свободной рукой схватить Энни за ладошку, успела подумать, что это полное безумие – бежать вот так, с одной шкатулкой для рукоделия, ведь сундук с вещами уехал…

А потом их закружил и понес людской поток, и никакой кучер, бросься он в погоню, не смог бы их догнать.

Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,

резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика

16-й день дуодецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного

Запахи старого пергамента, пыли и горячего воска пропитали кабинет насквозь, и Игнаций подумал, что потом надо велеть окурить здесь ладаном и можжевельником. Широкий длинный стол, залитый светом дюжины свечей, почти целиком скрылся под стопами бумаги, приходно-расходными книгами, пожелтевшими и задубевшими свитками пергамента, которые кричали громче глашатая на площади, только нужно было знать их язык. Предшественники Экарния Жафреза, восемь лет назад получившего монастырь по протекции брата, скрупулезно вели записи, отмечая неурожаи и падеж скота, лесные пожары, ливни с градом и заразные хвори – все, что могло быть работой зловредных ведьм и колдунов.

Скривившись и чихнув от лезущей в нос пыли, Каприччиола поставил на листке последнюю черточку, подвинул его Игнацию. Длинный ряд цифр наверху листка – годы, под ними столбцы условных обозначений, такие записи учат делать всех инквиреров. Простой клочок пергамента зачастую способен изобличить ведьму не хуже допроса с пристрастием. Посередине листка, с 1190 года по 1206-й, зияло почти пустое место, окаймленное густым скопищем значков.

– Благодатные годы были для этих земель, – уронил Игнаций, обводя пустоту жирной линией и снова укладывая перо на подставку рядом с чернильницей.

– Только закончились со смертью дамы Энидвейт, – буркнул Каприччиола. – А начались как раз в год, когда она сюда приехала. Не слишком-то похоже на ведьму.

– Не все ведьмы исполнены зла, нам ли этого не знать, брат мой.

Игнаций пригубил горячего вина с травами, недавно принесенного Бертраном и еще не успевшего остыть, подвинул инквиреру второй кубок, принятый тем без ложного смирения.

– Вот записи о рождении сына. – Каприччиола, прихлебывая, дотянулся со своей стороны пером до 1191 года и обвел его кругом. – Молодая жена рыцаря понесла почти сразу. И родила наследника. А вот – перо очертило 1200 и 1201 годы – две дочери. Дама Энидвейт ежегодно заказывала молебен о благоденствии земель и даровании потомства. Лишних денег у рыцаря, похоже, не водилось, но дрова, воск и съестные припасы для монастыря супруги не жалели. Вышитые покровы, подаяния нищим…

– Щедрая набожная женщина, – подытожил Игнаций, привычно потирая виски. – И шестнадцать тучных лет, за которые небогатый лен ее мужа расцвел. Ее молитвами, несомненно.

– Полагаете, Благодать? – Каприччиола оперся подбородком на руку, хмуро глядя на листок, лежащий между ними.

– А что же еще? – вздохнул Игнаций. – Служи она Тьме, за столько лет хоть раз бы сорвалась и натворила что-нибудь далеко не благостное. Дар нераскрытый, но проявленный, она и сама не знала, что призывает на земли мужа процветание. А вот Бринар все понял верно. Забрать у рыцаря жену он не мог, но с этим насилием не все чисто…