– Нет, мальчик. Всё. Прошло. Иди сюда.

За его спиной давится хрипом книжник Санс, а Рыжик, переступив через паладина, кидается ко мне. Ну разве что хвостиком не виляет. Славный мальчик. Сла-а-вный… Мысли чуть путаются, это от спорыньи, но не настолько, чтобы помешать.

– Мразь! – доносится от стены, заставляя меня снова поморщиться.

И вправду, что ли, рот заткнуть?

– Разве я солгал? – отзываюсь вместо этого я, словно со стороны слыша свой бесцветный голос. – Мне нужно было сердце человека, принадлежащего добру. Ах да, забыл сказать, что человека следует убивать, когда он обратится к Тьме, как вы ее понимаете. Принцип равновесия, книжник, только и всего.

– Вы все это нарочно, господин?

В голосе Рыжика восторг, даже его проняло. Или это от недавнего убийства. Я приподнимаю подбородок мальчишки, уже прижавшегося к моим коленям, глажу большим пальцем щеку.

– Конечно, мальчик. Неужели ты думал, что я позволю кому-то причинить тебе зло? Ты все сделал правильно, радость моя.

Санс у стены тихонечко скулит, пытаясь что-то сказать, но выходят только неразборчивые всхлипы. Неважно, все равно для Ронана-Рыжика сейчас во всем мире существую только я. Глаза мальчишки сияют, как цветущий луг, покрытый росой. До чего же он красив сейчас, когда душа озаряет изнутри все существо!

– Спасибо, господин. Вы не сердитесь?

– Нет, конечно, – улыбаюсь я, запуская пальцы в рыжие пряди, прижимая его сильнее, пока вторая ладонь ложится на худенькую спину, ласково поглаживая. – Что толку на тебя сердиться, малыш? Ты не виноват. А сегодня я бы без тебя не справился. Ты мне очень нужен, Рыжик.

– Правда?

Вот как оно выглядит, счастье. Золотая вспышка, пронизывающая ауру. Чистая, ничем не замутненная любовь. Свет, сияющий во тьме.

– Да, мальчик. Правда, клянусь. Без тебя ничего не вышло бы. И без твоей любви. Ты ведь меня любишь?

Равновесие. И-де-аль-но!

– Ронан! Нет!

Поздно. Что Рыжику крики какого-то монаха? Он тянется ко мне, раскрываясь, отдавая сердце, душу, плоть… И от жара его души почти больно. Глаза в глаза. Ладонь на его шее, вторая – под подбородком. Одно движение – тихий хруст. Чистая, незамутненная болью или страхом синева мальчишеских глаз. Безупречен. Лучшее, что можно было найти!

Я подхватываю на руки обмякшее тело, бережно кладу его на пол рядом с креслом. Закрываю глаза. Что-то настойчиво мешается на грани сознания, не дает сосредоточиться. Ах да, монах… Придется ему немного подождать. Шуршат, пересыпаясь, песчинки… В верхнем сосудике еще чуть меньше трети. Я успеваю. Все правильно. Раскаленная лава вновь накатывает слева, но в этот раз отступает быстрее, оставляя солоноватый привкус во рту и звон в ушах.

– Зачем?

Как же хорошо, что он не кричит. Теперь и поговорить можно. Даже нужно.

– Что именно?

– Зачем именно этот мальчик? Неужели…

Я открываю глаза, разлепляя мокрые ресницы. Смотрю на собеседника.

– Ты ведь понял, что я собираюсь делать, монах. Ты не тупой паладин и не маленький влюбленный убийца. Даже пытался предупредить. Неужели ты не понимаешь? Симметрия. Светлое сердце, обратившееся к Тьме, темное – призвавшее Свет. В этом и есть справедливость.

– Я… понял, – откашливается он, потом упорно продолжает. – Но почему именно Ронан? Он… любил тебя. По-своему, конечно, – быстро поправляется испуганный своей нечестивой мыслью Санс. – Но ведь любил. Неужели ты не нашел кого-то другого? Хотя бы менее полезного для тебя?

Вот за последнюю реплику он мне начинает нравиться. Люблю умных, с ними проще.

Прежде чем ответить, собираюсь с мыслями. Кажется, с зельем я действительно перестарался.

– Да, Рыжик был полезен. И очень мил по-своему, как ты верно заметил. Разумеется, я мог найти кого-то другого. Но что бы я тогда делал с мальчиком?

– Не понимаю, – отзывается священник.

– Я ведь рассказывал его историю. Тот надзиратель не был единственным, всего лишь первым. В его смерти Рыжика как раз никто не обвинил – у мальчика хватило хитрости представить все случайностью. А вот потом… Сам подумай, об одержимости злым духом зря не говорят даже ваши собратья. И никто не стал бы вызывать псов инквизиции ради потехи. Рыжик действительно не переносил чужих прикосновений. Мальчишки, которые его толкали, новый надзиратель, кухарка, мимоходом потрепавшая мальчика по голове…

– Господи… – сдавленно отзывается Санс.

– Да, ты понял. У меня ушел почти год, чтобы Рыжик перестал ненавидеть одно-единственное существо: меня самого. Знаешь, бывают такие уязвимые души, с которых не стереть то, что однажды впечаталось. Он очень старался ради меня, но из Рыжика никогда не вышло бы мага. Идеальный помощник – да. Но мне не нужны исполнительные куклы. А человеком ему было уже не стать. Из Рыжика даже палача не вышло бы: он слишком увлекался процессом. И просто выгнать его было нельзя. Все равно что чуму выпустить на волю. Все, что я мог сделать для Рыжика, – убить его без боли и страха, уж это он заслужил.

– Господи, – шепчет Санс, – прими души рабов твоих, Дорина и Ронана…

Не выдержав, я фыркаю.

– Прости, – сразу же извиняюсь, – не хотел оскорбить твои чувства, но это твой товарищ обещал за тебя молиться. Не забавно ли? Впрочем, вижу, для тебя не забавно.

– Я не вижу ничего смешного в человеческой смерти.

– Не смешного, монах. Забавного. Вы, люди, вечно путаете эти понятия… Неважно. Если бы не я, Рыжик мог умереть два года назад и гораздо более неприятной смертью. Поверь, я был с ним куда добрее, чем со многими до него.

Священник облизывает пересохшие губы, пытается сглотнуть.

– Он не виноват… Не виноват, что родился таким. И что с ним сделали… это.

– А разве я его в чем-то винил? Это пустой разговор, друг мой.

– Не пустой, – решительно возражает священник. – Ты разыгрываешь людей, как карты. Но этот юноша любил тебя. Как ты не понимаешь, что нет ничего важнее любви? Если он мог любить…

– Такого, как я? – подсказываю запнувшемуся книжнику. – Не бойся, продолжай.

– Да! Такого, как ты. Значит, его душа была не безнадежна. Да и не бывает безнадежных душ… Он мог вернуться из Тьмы!

– Разумеется, мог, – негромко соглашаюсь я, щурясь от болезненных ударов крови в висках. – Иначе какой смысл был в его использовании для Щита? Не бывает безнадежных душ? Возможно, ты и прав. Но стоит ли живописцу терять время, рисуя шедевр на песке?

– Мы не поймем друг друга… И прости, но мне… жаль тебя.

– Разве ты больше не считаешь меня нелюдем? – улыбаюсь я.

– Разве нельзя пожалеть и нелюдя? – отвечает он вопросом на вопрос.

Забавный человечек. Даже жаль, что время уходит столь быстро.

– Тебе бы следовало пожалеть себя, книжник, – мягко напоминаю я.

– Да, наверное. Что ты сделаешь со мной? – обреченно спрашивает Санс.

Он устал. Устал бояться, думать – да просто устал. Даже не вздрагивает, когда я подхожу и расстегиваю ремни. Тяжело опирается мне на плечо, ковыляет к креслу, осторожно подходя со свободной стороны, и послушно опускается в него. Только в глазах – настороженное удивление.

– А вот это зависит от тебя, – сообщаю я, присаживаясь напротив, на край стола, и загораживая от него спиной песочные часы. – Сам-то как думаешь?

Книжник измученно пожимает плечами.

– Убьешь…

– Разумеется. Вопрос в том, как и зачем. Смерть – еще не самое страшное, что может случиться с человеком. Но я ведь обещал отправить тебя к епископу. Разве ты не видишь противоречия?

Мне действительно интересно, как он ответит. От этого зависит дальнейший разговор. Помолчав, Санс неожиданно твердо смотрит мне в глаза.

– Я не знаю. Ты не можешь солгать напрямую, но твой народ умеет скрывать правду. Дорин поверил тебе – и вот что с ним стало. Даже этот несчастный мальчик – ты и ему не сказал ни слова лжи. Как могу поверить я? Я не настолько умен, чтобы тягаться с фэйри в коварстве.