Тонкие пальчики ловят что-то в воздухе, тянут невидимую нить – Рори глухо вскрикивает, выгибается, будто его тянут за сердце, и опять оседает, пытаясь ухватиться за гладкую стену. Виннар замирает на половине шага, потом медленно ставит ногу на пол, отодвигается назад. По три шага от него до меня и Рори. Пять шагов от меня до ланон ши и еще пять – от нее до Кольстана с Изоль.

Церковь кажется огромной и пустой, только виднеются сквозь яблоневую метель куклы, брошенные злой, капризной девчонкой. Куклам холодно и страшно, они все дальше уходят по темной дорожке, бегущей наперегонки с черным ручьем под нежный посвист флейты, слышной только им. Каждому – своя колыбельная. И когда еще один ручей иссякает и не остается ничего, кроме колыбельной и яблоневого цвета, очередная кукла перестает бояться, на ее лице расплывается тихая глупая улыбка, а я вижу новое серебристое облачко, окруженное темным ореолом.

– Леди Изоль? – удивленно спрашивает рыцаренок, обнимая девчонку за плечи и пытаясь повернуть к себе. – О чем она говорит?

– О да, о чем я говорю? – усмехается ланон ши.

На стенах – ледяная изморозь, и кажется, будто с каждым ударом сердца становится холоднее. Но пар изо рта не идет, значит – морок. Все морок! Это же фэйри! Она стоит спиной ко мне, как раз между мной и Виннаром, только северянин на шаг ближе. Позади алтарь, и, будь я священником Единого… Впрочем, будь я священником, она бы меня к алтарю не подпустила.

– Ты прав, проводник уходящих, – говорит она, не оборачиваясь, и голос ее не теплее заледеневших стен. – Это был Бельтайн. Хмельной Бельтайн, ликующий скрипками, флейтой и танцами у костров, пахнущий яблоневым цветом и сладостью поцелуев. Кто пляшет у дерева, обвивая его лентами? Ты часто присматривался? Кого только не увидишь в толпе… Я всего лишь хотела повеселиться, в эту ночь мир между всем живущим, если оно славит Королей Дуба и Остролиста. Я лишь хотела…

Голос ее стихает, сливаясь со свистом флейты, еле слышно поднывающей в тонких пальчиках, белое платье серебрится, словно покрыто инеем.

– Ты зачаровала его, – безнадежно громко и звонко обрывает ее Изоль. – Украла его сердце, опутала чарами, заставила поклясться!

– Заставила? – с томным удивлением отзывается яблоневая дева. – Так верни ему память, и пусть скажет сам, принуждала ли я его к клятве.

Изоль фыркает, совсем неподобающе для благородной дамы. Ну да, верить слову фэйри… Конечно, она не заставляла этого дурачка, он сам преподнес ей сердце и клятву на ладошке. Но почему поклялась она? И вправду хмельное безумие Великой ночи или тут что-то другое?

– Госпожа, – угрюмо подает голос Виннар, – вы нашли того, кого искали. Так отпустите нас, прошу.

– Вас? – с ледяным весельем спрашивает фэйри. – Или его? Кто он тебе, что ты так печешься о нем, северянин? Сын? Родич?

– Он мой человек, – хмуро отзывается Виннар. – Мы клялись друг другу в верности, он сын моего побратима. Я взываю к справедливости, госпожа.

– Справедливо ли отнимать у охотника взятую добычу? – звенит насмешливый лед. – Впрочем, ты пришел сюда сам. Останешься вместо него по доброй воле?

– Не вздумай, – быстро говорю я.

– По доброй воле? – медленно повторяет северянин. – И вы отпустите его без вреда и наложенных уз?

Темнит северянин. Рори ему, конечно, ближе всех нас, вместе взятых, но чтобы жертвовать жизнью? Разве что и впрямь сын побратима ему как родной – это же Север. Но, пока он говорит, я опускаю руку – черно-дымчатые, только мне одному видные змейки стекают с пальцев на каменный пол.

– Не вздумай, – повторяю я. – Оба не уйдете.

– Почему же?

Она так и говорит, не поворачиваясь, словно не может оторваться от созерцания мессира Кольстана и его невесты.

– Душа, отданная добровольно, редкая ценность. Я отпущу мальчишку, если воин отдаст себя взамен. А ты, ведун, никого не хочешь выкупить? Какую-нибудь невинную деву…

– А я себе не принадлежу. – Усмехаюсь. – Ни телом, ни душой. И мои хозяева имуществом не делятся. Хотя было бы забавно, поспорь ты с ними.

– О, я бы поспорила, – быстро и весело откликается она. – Если не с одним, так с другим уж точно. Впрочем, это дурной тон – отнимать у сородича избранное им… И, скажи мне, ведун, разве не сладки поцелуи фэйри? Сравнятся ли они со страстью вашего народа?

…Узкие губы, пахнущие травами и – самую малость – вином. Тонкие, жесткие, всегда готовые скривиться в усмешке. Прищур глаз – все оттенки зелени, от весенней травы до гнилого болота – смотря что гуляет в душе. Лицо – увидишь в толпе и пройдешь мимо, а через несколько шагов остановишься, и сердце взвоет от непонятной ледяной тоски по тому, что было так близко – и вот его нет и никогда не будет. Излом бровей. Руки, танцующие над ретортами или окровавленной плотью. Плечи под тонкой рубашкой. А поцелуи… Я не помню их. Должен бы – но не помню.

– Сладки? – хрипло повторяю я. – Если ты знаешь так много, что же не видишь главного? Сумей я – расплатился бы за эту сладость холодным железом.

– И что? – недоуменно пожимает она плечиками. – Чем ты меня вздумал удивить? Ненавистью? Не так уж далеко от любви. Ты чужая добыча, ведун. А добыче – либо бежать, либо покоряться.

Змейки текут, ползут по серому камню, покрытому изморозью. Тяжело дышит у стены Рори, и плечи Виннара – каменные валуны. Замерли Кольстан и Изоль, вслушиваясь.

– Либо драться за свободу, – откликаюсь я. – Разве ты дала этот выбор?

– Разве его дала она?

– Изоль, – ломко-твердым голосом говорит Кольстан, осторожно отстраняя девчонку. – О чем она говорит? Ты… колдунья? Ты? Моя любовь…

– Я лишь хотела… – выдыхает Изоль, и в этот миг все вокруг заполняют яблоневые лепестки.

Рыча, падает на колени Виннар, вцепившись в рукоять обнаженного меча – и когда только вытащить успел? Плечи северянина опущены, спина дрожит – что же он сдерживает полосой железа и собственной душой? В нашей драке Виннар не участник, но он в нее и не лезет: даже не пытаясь подняться с колен, северянин ползет к Рори, что выгибается в судороге, хватаясь за горло…

Темные змеи, сотканные из смертной пелены в глазах, из последних вздохов и гаснущих ударов сердца – мои змеи текут по полу, скользя между куклами, с которыми фэйри уже наигралась. Ласковыми лентами они обвивают ноги ланон ши, льнут к белоснежному подолу, лижут серебряные башмачки. Темные змеи – у меня, темные ручьи – у нее. Две силы схлестываются в зале, полном теней. Огни, дрожащие на ветру, мерцают в полутьме, и вот я уже не под церковными сводами, а среди леса, сумрачного холодного леса, где больше не шелестит под ногами опавшая листва: она мокра и черна от дождей, и только серебро инея блестит поверх этой влажной гнили.

Я оглядываюсь, но огни мерцают вдали, затерявшись среди молчаливых стволов и голых веток, покрытых седыми бородами лишайника. Небо давит верхушки леса, пригибает их тяжестью черно-сизых туч, и уже не понять, яблоневые лепестки или снежинки мельтешат в глазах.

– Не тебе бы вставать на моей дороге, проводник уходящих, – шепчет лес, окружая меня плотным кольцом. – Что тебе до этих тварей? Они не облегчат ношу твоей души. Ты, потерявший имя и род, кому осмелился перечить?

Я оглядываюсь. Ищу глазами, вслушиваюсь, ловлю запахи, что несет ветер. Говори что угодно, только дай мне еще немного времени… Вот замерли поодаль, едва не сплетясь стволами, молоденький ясень и тонкая сероствольная ива. Присмотреться – под корой текут струйки серебряного света. Вот два дуба: молодой, почти поваленный, мучительно искривленный, и старый, что пытается укрыть его ветвями от ледяного ветра. Качается на надломленной ветви подкова, мерцая ровным теплым сиянием раскаленного в горне железа. Это там, в оставшемся позади мире, железо – холодное, здесь оно вечно хранит жар создавших его плавилен. И потому холод и тьма обтекают пару дубов, опасаясь чуждого жара…