– Как пожелаете, моя королева, – усмехнулся сзади Миртил. – Смею думать, по дрозду я не промахнусь ни стрелой, ни сетью, смотря какую судьбу заслужил этот невежа.

– А если я попрошу не дрозда? – тихо и бесстрастно спросила Вереск. – Не глупую пичугу, а дичь куда более редкую и опасную, с клыками и когтями, что принесли смерть уже не одному высокородному сидхе? Голос певчих птиц радует сердце, но на охоту за этой дичью я взяла бы с собой разве что матерого волка – в добавление к своим гончим.

– Где же гуляет этот редкий зверь? – еще тише прозвучал голос Миртила. – Чью шкуру я должен бросить под ноги своей королеве, чтоб заслужить ее милость?

– Раньше случалось гулять ему в зарослях боярышника, – нежно, нараспев сказала Вереск. – Но давно нет его следов на холмах Волшебной страны, и где ныне искать этого зверя, мне неведомо.

Слова упали в ледяную стынь, замерли между ними, как застывают на морозе фальшивыми драгоценностями капли воды. Миртил молчал, и Вереск отвечала тем же, глядя на сверкающую иголками инея ветку шиповника перед собой. Три почерневших листочка еще держались на тонкой колючей ветви, но и они, покрытые изморозью, казались не мертвой плотью куста, а изысканным украшением, приводящим в завистливый трепет любого ювелира.

– И вправду, редкий зверь, – бесстрастно прозвучало из-за спины. – Боюсь, нет смысла спрашивать, зачем моей королеве его шкура?

– Кто говорит о шкуре? – сладко улыбнулась Вереск, зная, что никем не увиденная улыбка просочится в ее голос. – Всего лишь прогулка под полной луной, господин мой Миртил. И, если случится нам встретить редкого и опасного зверя, я лишь хочу иметь рядом твердую руку и отважное сердце.

– Значит ли это, что серебряному пению дрозда моя госпожа предпочитает волчий вой?

Ах, какой голос был сейчас у Миртила, сына Ясеня! Только не глядя в лицо, можно столько услышать в голосе: и насмешку, и осторожную надежду, и опасение, и глубоко, на самом дне, скрытую гордость.

– Это значит, – без прежней улыбки сказала Вереск, потому что не одна она здесь умела слушать и слышать сокрытое в голосе, – что королеве положено знать, когда тешиться песнями, а когда выезжать на охоту. И за кем. И, главное, с кем.

Вот и кончились игры в королеву и рыцаря. Миртил молчал, и Вереск не торопила его. Арагвейн и молчаливый охранник – только Вереск знала, какими ухищрениями добилась, чтобы на охоту сегодня с ними выехал именно этот страж, – чем-то занимались поодаль, и то, что их оставили наедине, должно было сказать Миртилу больше, чем все ее слова.

– Я понял, – тяжело уронил Миртил. – Что ж, моя королева, волк выйдет искать след. А когда найдет, вы получите своего зверя, как того желаете. И поглядим, чья служба окажется вам больше по вкусу. Зима близко, но я постараюсь успеть.

Дождавшись, пока отдалится едва слышный хруст инея под сапогами, Вереск медленно повернулась. Терновник с охранником увязали рассеченную на куски тушу в несколько мешков, навьючив ими пару запасных лошадей. Миртил молча свернул и стянул ремнями снятую шкуру. Подойдя к своей лошади, Вереск сняла большую флягу с водой, так же молча сняла крышку и вернулась к мужчинам. Арагвейн первым подставил под струю воды испачканные ладони, за ним Вереск полила охраннику. Миртил шагнул к ней последним, склонил голову, вымыл руки и плеснул в лицо.

– Полейте и мне, господин мой Миртил, – невинно улыбнувшись, сказала Вереск.

Стянув перчатки, омыла студеной водой чистые ладошки, задержала в них прозрачное, почти невидимое озерцо. Подняла ясный взгляд, задержав ладони перед собой ровно настолько, чтоб это выглядело чуть больше, чем просто случайностью.

– Позволите, госпожа моя? – с низкой хрипотцой спросил Миртил, и вправду напоминая седого настороженного волка.

Вереск молча протянула ему ладони. Рядом застыл Арагвейн, быстро, судорожно вздохнувший, но не сказавший ни слова. Ничего, он свое получит позже и иначе, но обязательно получит. Вереск улыбнулась ему поверх склонившейся к ее ладоням светловолосой головы и подумала: как жаль, что это не та единственная голова, которую она хотела бы видеть над своими руками. Если только правы говорящие, что испивший из женских ладоней оставляет в них свое сердце.

Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Дуба

Первая четверть доманиоса, 17-й год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Дети железа и соли говорят, что цветущий боярышник пахнет смертью, маня в дом ту, кого лучше не поминать без нужды – Костлявую, Ходящую с Косой. Человеческие бредни, смесь глупости и страха. Как может звать беду цветущая ветка, с какого куста ее ни сломи? А Жница приходит туда, куда сочтет нужным и когда пожелает.

Все это так, и, разумеется, боярышник пахнет лишь боярышником, но Вереск этот запах не любила никогда. Есть, есть в нем некий привкус тлена и гнили. То ли дело нежная сладость яблонь, горькая свежесть полыни или густой дурман роз. А боярышник – невзрачный цветок, пустая ягода, птичья радость в зимние холода. Вспомнился давешний дрозд, и Вереск даже поморщилась, чего глупая пичуга, конечно, не заслуживала. Улетел – и попутного ветра ему.

Вереск сделала последний стежок и закрепила нитку, несколько раз проколов ткань и продев иглу в образовавшуюся петлю, спрятала кончик под гладью рисунка. Никаких узлов, только ровные стежки, безупречно выводящие узор на широкой шерстяной кайме, окрашенной дубовой корой в глубокий мягкий цвет. Вот рдеют мелкие дикие розы, вот золотятся ключи от весеннего тепла – первоцветы, вот лиловеют фиалки, выглядывая из-под плотных резных листьев дуба, и синеют колокольчики среди гибких лоз терновника.

Хороши мастерицы в свите королевы, но ни одна из них и кончиком иглы не коснулась рукоделия Вереск. Никто не скажет, что хозяйка Звездных холмов неумела хоть в одном искусстве, приличествующем женщине. И узор выбран с душой, яркий и праздничный: хоть плащ им обшей, хоть мягкое теплое одеяло – и пусть радует глаз, напоминая, что лето скоро вернется. И что удивительного, если в узоре не нашлось места для боярышника? Мелкие белые цветочки слишком невзрачны, а листья просты и затеряются в плетении нитей. Спорят под иглой королевы нежная весна с радостным летом – и кто вспомнит о боярышнике, видя такую красоту?

Бережно свернув ставшую плотной от вышивки ткань и положив на стол, Вереск поднялась со скамьи. Расплела слишком тугую косу, с облегчением встряхнула головой, пропуская шелковистые пряди между пальцами, любуясь мягким теплым блеском в сиянии свечей.

Замужней даме непристойно распускать волосы перед кем-то, кроме мужа. Замужней даме непристойно скакать в седле по-мужски и владеть луком и клинком. Вместо меча ей подобает прялка, вместо ветра в лицо – благовония королевских покоев. Ох уж эти благовония… Замужней даме, а тем паче королеве, непристойно быть в одиночестве, без свиты, готовой в любой момент услужить и развлечь. Замужней даме непристойно… а список этих непристойностей длинней каймы, что целую луну вышивала Вереск. И долго же пришлось отваживать хотя бы от собственной спальни желающих подавать нитки и вдевать их в иглу, менять масло в светильнике и капать в фиал с водой душистое масло, чтобы усладить сердце королевы ароматами. Исключительно пристойными!

Усмехнувшись, Вереск сняла с пояса золотой гребень, очередной подарок мужа, расчесала послушно ложащиеся пряди. Свободно переплела косу с лентой, не глядя взятой из пучка, висящего у зеркала. Все равно там нет ни одной, что была бы не в цвет ее волосам. Лента попалась густо-зеленая, цвета летней листвы, уже огрубевшей на жарком солнце, налившейся жизненной силой. А дубовая это листва или какая иная – попробуй пойми по кусочку ткани.