Поднимаясь к себе, Игнаций невольно поежился, когда в глухую зимнюю ставню ударил порыв ветра. Неудачную пору выбрал Эрве, чтобы отправиться в путь, – злую. Зима дышит в спину зверю и человеку, леденит кровь, нашептывает холодные, тоскливые мысли. Что ж, пусть. Стрелу, слетевшую с тетивы, уже не остановить, можно лишь сбить прицел, направив смертельное жало в нужную сторону.

Где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, окрестности кэрна Дома Дуба

Первая четверть доманиоса, 17-й год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

Кровь из рассеченного горла плеснула на землю, пятная ее алым, растапливая тонкое серебро изморози на траве и черных листьях. Фыркнула лошадь, беспокойно перебирая ногами, отступила от бессильно развалившейся на боку оленьей туши и тут же успокоилась, когда рука в тонкой кожаной перчатке потрепала ее по гриве.

– Славный пятилеток, – весело сказала Вереск, соскальзывая с седла и набрасывая повод на ветку молодого дуба. – Чья же стрела была вернее, господа?

– Ваша, моя королева. Ближе всех к сердцу.

Арагвейн поднял голову, быстро и застенчиво улыбнувшись, тут же снова склонился над оленем, которого молчаливый воин из охраны Вереск потянул за передние копыта, разворачивая под хищное жало ножа. Отсеченная голова уже лежала рядом с тушей, глядя помутневшими сливами глаз, ветвилось на золотистой шерсти макушки крепкое древо рогов. Вереск откинула на спину растрепавшуюся во время скачки косу, шагнула вперед, глядя, как под лезвием расходится на брюхе шкура, белея срезом и блестящим тонким слоем жил. Сизым клубком требухи распахнулось нутро, влажное, исходящее горячим паром. Собаки, окружившие охотников и покорно ждущие своей доли, подняли морды, завиляли хвостами.

– Неужели моя? – вздернула Вереск смешливо бровь, наморщила носик, улыбнувшись задорно, дразняще. – Ах, какая досада! Что скажут на это нынче вечером благородные дамы?

– Что их королева поражает зверя так же метко, как мужские сердца, – отозвался Миртил, прислонившийся к стволу старого дуба – прадеда того, что послужил для Вереск коновязью. – Арагвейн, позор Домам Терновника и Ясеня: женская рука оказалась вернее нашей.

– О да, – подхватила Вереск, подбирая косу и снова укладывая ее на макушке в тугой узел. – Позор вам, господа, позор! Впрочем, Арагвейну простительно, ведь его песни летят в цель вернее моих стрел. А вот чем оправдаетесь вы, господин мой, сын Ясеня?

– Разве лишь тем, что красота королевы затмила солнце и я промахнулся, ослепленный ею, – усмехнулся Миртил. – Признаю, моя королева, заклад ваш. Увы, шкура испорчена.

– Действительно, – вздохнула Вереск, скалывая волосы гребнем. – Целых три прокола. Но мои мастера будут рады и такой. Пожалуй, я закажу седло в память об этой охоте. А оленину велю приготовить с можжевельником и подать на пиру в честь полнолуния.

– На пиру? Пощадите, госпожа! – В бледно-серых глазах Миртила плескалось веселье слишком явное, чтобы быть настоящим. – Неужели вы хотите, чтобы о нашем позоре узнали все Звездные холмы? Это жестоко, моя королева. Я удвою свой заклад, если вам это будет угодно, лишь бы мясо этого оленя попало прямиком в кладовые, минуя и королевский стол, и досужие языки.

– Вот как? – напоказ задумалась Вереск. – Два желания вместо одного? А вы что скажете, господин мой Терновник?

– Как будет угодно королеве, – бесстрастно отозвался Арагвейн, кидая собакам кусочки специально отрезанной требухи. – Я не стыжусь поражения и не жалею своего заклада.

– И впрямь, стоит ли жалеть серебра, если оно льется из флейты? – сладко заметил Миртил. – Песней больше, песней меньше…

– Возможно, тогда и вам стоит поучиться петь? – насмешливо отозвалась Вереск, подчеркнуто не замечая гневного взгляда медленно поднимающегося Арагвейна. – Зимние ночи длинны, а господин Терновник не всегда рядом, чтобы рассеять их мрак своим искусством. Хотите скрыть наш спор, господин мой Миртил, сын Ясеня? Извольте. Я не желаю ни двойного заклада, ни раздора в своей свите. Слишком многие слышали вашу похвальбу меткостью, и винить вам в этом лишь себя. Но…

Она невинно улыбнулась, глядя в пасмурное небо глаз Миртила и нарочито держа паузу. Улыбнулась, склонив голову набок, провела, будто в задумчивости, кончиком языка по нижней губе. И бросила равнодушно:

– Пожалуй, я забуду об этом споре, если на том самом пиру в исполнение проигранного желания услышу ваше пение.

– Госпожа моя? – изумленно взметнулись вверх брови Миртила.

– Советую попросить господина Терновника постелить серебро его игры под бесценное золото вашего голоса, господин мой, – в точности скопировала его недавний сладкий тон Вереск. – Поистине говорят, что под его флейту и волк споет лучше дворцового барда.

Развернувшись так резко, что широкий подол юбки взлетел над землей почти до середины лодыжек, Вереск отошла от окровавленной туши, улыбаясь краешками губ. Протянула руку к оказавшемуся на пути кусту шиповника, наклонила ветку и ртом сорвала единственную обледенелую ягоду, алую, как пролитая недавно кровь. За спиной была тишина, только какая-то из гончих поскуливала в нетерпении да фыркнула кобыла. Все было правильно, как и надо.

Промороженная жесткая плоть ягоды лопнула на сжатых зубах, Вереск осторожно откусила тонкую сладкую кожицу, не трогая наполненную колючими семенами сердцевинку. На ветку рядом уселся дрозд, возмущенно поглядывая на сидхе, отнявшую его законную еду. Пожав плечами, Вереск протянула ему на ладони оставшийся кусочек ягоды. Прикрыла глаза, вспомнив три темные кровавые ранки на золотисто-коричневом боку и три вырезанные из плоти стрелы, лежащие рядом на звездном серебре инея: с бело-зеленым оперением, голубым и зеленым.

Кто мог ожидать, что дама Вереск сумеет поразить бегущего оленя наравне с опытными охотниками? Да еще превзойдет сразу двоих? Уж точно не Миртил из Дома Ясеня, чьи стрелы носят бело-зеленые полосы. А голубое и зеленое так легко спутать! Не иначе, по ошибке и второпях Вереск взяла перед охотой зеленую стрелу вместо своей голубой. А голубая оказалась ближе всего к условленной цели тоже случайно, ведь никто никогда не слышал, чтобы Арагвейн Терновник славился меткой стрельбой больше, чем игрой на флейте. Ах, какая досада, господин мой Миртил…

Дрозд, подозрительно присматривающийся к ягоде на ее ладошке, покосился за спину Вереск черной бусинкой глаза и вспорхнул.

– Вы испугали птичку, – насмешливо сказала Вереск, не поворачиваясь.

– Простите, госпожа, – отозвался Миртил ей в тон. – Видно, мои звезды сегодня затянуты тучами: что ни сделаю – все неладно. Чем же мне искупить эту вину? Разве самому попросить ягоду из ваших рук?

– Ягоду из моих рук еще нужно заслужить, – безмятежно сказала Вереск. – Дрозд мог бы спеть, а чем порадуете меня вы?

– Пусть поют в вашу честь те, у кого птичья судьба, – из-за спины сказал Миртил. – Дрозды и прочие… птахи. Не послужу ли я вам чем-нибудь иным, королева моя?

Вереск помолчала, слушая, как на дубовой ветке жалуется дрозд, которому потерянная ягода теперь кажется непредставимо желанной, конечно. Птицы не боятся сидхе, но от Миртила веет скрытой тугой силой. Опасностью… Сладкой, заманчивой, опасной мощью, что так и тянет прикоснуться, попробовать, а потом овладеть, укротив надменную силу. Дрозд неглуп, он вовремя улетел, не соблазнившись лакомством, но ты, воин, в глазах которого пасмурное предзимнее небо, пришел сам, полагаясь на свою силу перед слабой, глупенькой женщиной. Нет, даже не глупенькой, а просто неосторожной. Той, что может отправиться на охоту с двумя рыцарями из свиты и всего одним охранником вопреки желанию мужа. Той, что заключает такие опрометчивые споры… Той, которой сегодня просто повезло с выстрелом, не так ли?

– Может быть, – задумчиво сказала Вереск, – может быть. Скажите, господин Миртил, если попрошу добыть этого дрозда, что пренебрег моей учтивостью и дружбой, как вы исполните мое желание?