– Нет, только Энни, – мотает она головой, зябко кутаясь в плащ. – Она спала, когда мы уходили.

Стамасс, столица герцогства Альбан

23-й день дуодецимуса, год 1218-й от Пришествия Света Истинного

Луна прячется в низкой туче, едва просвечивая бледным пятном, и снова начинается снег. Мы стоим между двумя высокими каменными домами, выходящими другой стороной на улицу Черных роз. Это ряд домов перед широкой дорогой, по другую сторону которой через каждую дюжину шагов торчат деревянные столбики с вырезанными стрелами – защитой от зла. Раньше, до прихода Света, кладбище ограждали такие же столбики, но с розами, потемневшими от дождей, снега и ветра, – отсюда и название улицы, одной из первых в Стамассе, и присказка: «Когда черные розы зацветут». Потом розы сменились стрелами, а город ушел дальше, оставив кладбище на окраине и заложив новое, куда больше.

До дома шагов полсотни влево по улице. Чтобы разглядеть лучше, я перехожу на другую сторону, вглядываюсь в темноту. Ставни закрыты, за ними ни проблеска огня. Закрыв глаза и потянувшись к дому, различаю четыре огонька: один, золотистый, сияет ярко, но неровно, словно язычок колеблющейся свечи. Золото остальных мешается с белизной. Вряд ли инквизиторы всерьез считают Бринар ведьмой, иначе прислали бы не троих, а больше. Ведь ведьма с двумя почти взрослыми детьми – это уже гнездо нечисти. А может… Я замедляю дыхание, еще сильнее погружаясь во Тьму, и она смыкается вокруг меня, ласково-спокойная, готовая откликнуться и служить – только позови. Дома вокруг вспыхивают серыми остовами балок, как кости призванного скелета – не жизнь, только ее подобие. Камень, окружающий балки, почти прозрачен… Я смотрю на огоньки. Три в доме напротив, еще два в том, что за ним, мой – третий, а дальше уже трудно разобрать. Может в других домах быть засада? Почему бы и нет. А дальше по улице, через несколько домов, еле видна кучка огоньков. Я открываю глаза, морщусь от боли. Слишком мало силы: не успел восстановиться дома, заряжал портал… Сегодня я не боец. А там, в конце улицы, наверняка ждут еще, кроме этих троих. И как они быстро!

Ладно, вряд ли меня кто-то успел разглядеть. Для этого надо было точно знать, куда смотреть, а луна совсем скрылась, да и снег все сильнее. Я возвращаюсь в переулок.

– Ну что? – не выдерживает мальчишка.

Он напряжен, как тетива, вот-вот сорвется. Оставить здесь или взять с собой? И то и другое плохо.

Вдова ничего не спрашивает, только смотрит огромными на изможденном лице глазами, и я ловлю запах – слабый, но неприятный и хорошо знакомый. Так и есть, на воротнике плаща несколько темных пятнышек, а снег в паре шагов перекопан, словно там что-то загребали. Резкий кислый запах – оттуда.

– Вам плохо? – спрашиваю я.

Она молча упрямо качает головой. Пытается улыбнуться, виновато и смущенно, размыкает бледные губы:

– Что… там?

– Инквизиторы, – равнодушно, как могу, говорю я. – Трое в доме и еще несколько на улице. Ждут вас, но девочка тоже там.

Глаза – какого же они цвета? – расширяются еще сильнее. Она пытается кивнуть, но сгибается, едва не падая на колени, только желудок уже пуст, и ее выкручивают сухие спазмы, заставляя всхлипывать в промежутке между позывами. Мальчишка подскакивает к ней, поддерживает, через плечо бросая на меня яростный взгляд – я отхожу, отворачиваюсь. Все равно помочь нечем. Тяжело зреет выродок Бринара…

Когда за спиной наступает тишина, возвращаюсь. Я думал, что бледнее быть нельзя? Оказывается, можно. Проклятье! Ну, вытащу я их, а потом? Того и гляди она скинет ребенка или умрет родами. И все зря? Вдова смотрит на меня, будто понимая, о чем я думаю. В почти прозрачных глазах на осунувшемся лице глухая безнадежность, и это хуже мольбы. Тогда, в часовне, я знал, что отвечать на просьбы о помощи, но сейчас она не просит ничего. Может, боится услышать, что я попрошу за помощь в этот раз?

– Вы будете ждать здесь, – слышу свой голос, будто со стороны, с удивлением. – Ни за что не вздумайте высунуться на улицу. Обещайте слушаться, иначе я пальцем не шевельну.

Она кивает, и я, неисчислимое множество раз видевший, как взгляд умирает, впервые вижу, как в нем вспыхивает жизнь.

– А я? – угрюмо бросает мальчишка. Прямо слышу, как он готовится возразить, что бы я ни сказал.

– А ты решишь сам, – отвечаю я. – Если останешься здесь, поклянешься, что не пойдешь туда, пока я не вернусь. Если пойдешь со мной, будешь слушаться каждого слова. И не для виду, а по-настоящему. Мне хватит хлопот и без того, чтобы усмирять твою строптивость.

Он оглядывается на мать. Ждал, что я решу за тебя? Нет, мальчик, хочешь показывать зубки – учись думать, чем это может обернуться. Лучше бы, конечно, остался. Помощи от него не будет, а под руку может подвернуться – не мне, так церковным псам. Те-то уж точно нежничать не станут.

– Я пойду, – говорит мальчишка. – Матушка, вы…

Она кивает. Прячет глаза, опуская лицо, и это, пожалуй, к лучшему. Не хотел бы я сейчас видеть ее глаза. Мне хватило одного взгляда своей матери, когда я уходил с Кереном.

Мальчишка таращится на меня с нетерпением. Бринар… она смотрит на него, потом на меня – и опять на него, словно рыжая взъерошенная голова притягивает ее взгляд. Открывает рот – и снова смыкает сухие, обветренные губы. Нет, я не буду ничего обещать. Дурная это примета, да еще в канун Йоля. Сейчас каждое слово слышат те, за Вратами. Лучше не говорить лишнего, вообще не обронить ни словечка. Я-то знаю, чем оборачиваются обещания, когда грань миров так тонка.

Она осеняет его святым знаком, торопливо чертя стрелу в круге. Не странно ли? Призывать Свет Истинный против Его служителей, которые, уж наверняка, так же призывают Его против нее самой! Впрочем, тут не мне решать. Будь я Светом, скорее откликнулся бы ей, чем ждущим нас в доме.

– Да хранит вас… – она осекается, виновато опуская голову.

– Пусть хранит, – откликаюсь я. – Или хотя бы не мешает.

Говорить, чтоб она уходила, если у нас не получится, никакого смысла. Такая не уйдет, не бросит детей. Лишь бы не кинулась вслед, когда начнется заваруха. А в том, что она начнется, никакого сомнения.

Мы ступаем по скрипучему снегу, не особенно скрываясь, но и не выходя на середину улицы, которую видно из окна. Мальчишка сопит рядом, от него веет напряжением. Щенок, который может и не успеть вырасти в волкодава. Стоило оставить, наверное…

– Что мне делать? – угрюмо спрашивает он.

– Пока что молчать.

Мы доходим до ворот соседнего с нужным дома, останавливаемся у забора. Так тихо, что еще чуть – и услышишь, как падают снежинки. Трое инквизиторов, полных сил и готовых к драке, с заряженными амулетами. А там, дальше, еще несколько, и один Темный знает, что у них в арсенале. Мальчишка переминается с ноги на ногу, он замерз, но дрожит не только от холода, и я все острее жалею, что взял его с собой. Насколько проще было бы одному!

– Так мы будем…

Развернувшись, я зажимаю ему рот ладонью, другой рукой прижав затылок. Наклонившись к самому лицу, говорю тихо, но четко:

– Я велел молчать. Еще раз откроешь рот без разрешения – отправлю к матери.

В глазах рыжего такая ненависть, что мне почти смешно, он дергается, но тут же, опомнившись, замирает в моих руках и нехотя опускает взгляд, пряча злость. Нет, так дело не пойдет.

– Я не смогу драться с ними на равных, – говорю негромко, вглядываясь в темную стену перед нами. – Их трое, и это не простые солдаты, а натасканные псы капитула. А во-о-он там, в конце улицы, ждут еще несколько.

Я молчу о том, что почти пуст, и о том, что придется прикрывать их с сестрой. Расклад – хуже и придумать трудно. Мальчишка подается вперед, тоже смотря в белую полумглу, вздыхает так быстро, что это похоже на всхлип, но молчит.