Пока Симон рассказывал все это, я внимательно рассматривал алмаз. Никогда прежде я не встречал ничего прекраснее. Казалось, все великолепие света, какое только можно вообразить или описать, пульсировало в его кристаллических гранях. Его масса, как я узнал от Симона, была ровно сто сорок карат – потрясающее совпадение, в котором виделась рука судьбы. В тот же самый вечер, когда дух Левенгука поведал мне величайший секрет микроскопа, бесценное средство, на которое он указал, оказалось прямо передо мной! Взвесив все самым тщательным образом, я принял решение завладеть алмазом Симона.

Сидя напротив него, пока он качал головой над своим стаканом, я хладнокровно обдумывал, как это провернуть. Я ни на мгновение не задумался о столь глупом поступке, как обычная кража, которая, безусловно, была бы раскрыта или по меньшей мере потребовала бы сбежать и затаиться, нарушая мои научные планы. Был лишь один путь – убить Симона. В конце концов, что значила жизнь одного жалкого еврея по сравнению с интересами науки? Из тюрем ежедневно забирали приговоренных заключенных для хирургических экспериментов. Этот человек, Симон, по его собственному признанию, был грабителем, он заслуживал смерть так же, как любой преступник, осужденный законом, – так почему, подобно правительству, я не мог покарать его во имя прогресса человеческого знания?

Средство достичь всего, что я желал, лежало прямо передо мной.

На каминной полке стояла полупустая бутылка французской настойки опия.

Симон был так занят своим алмазом, который я возвратил ему, что не составило никакого труда подлить настойку ему в бокал. Через четверть часа он уснул беспробудным сном. Я расстегнул его жилет, достал алмаз из внутреннего кармана и перенес Симона на постель, положив так, чтобы ноги свешивались с края. Взяв в одну руку малайский кинжал, другой я по пульсации как можно точнее определил расположение его сердца. Было очень важно, чтобы все обстоятельства его смерти наводили на мысль о самоубийстве.

Я вычислил точный угол, под которым оружие могло бы войти в грудь Симона, если бы он направлял его собственной рукой, затем одним мощным движением втолкнул его по рукоять в то самое место, в которое стремился попасть. Конвульсивная дрожь сотрясла конечности Симона. Я услышал, как из его горла вырвался глухой звук, словно лопнул, достигнув поверхности воды, большой пузырь воздуха, выпущенный ныряльщиком; он наполовину провернулся вокруг себя, и, словно желая еще больше помочь моим планам, его правая рука, ведомая не более чем спазматическим импульсом, сжала рукоять кинжала с невероятным мышечным напряжением. Других движений не последовало: полагаю, настойка опия парализовала обычную нервную активность. Должно быть, он умер мгновенно.

Но это был еще не конец. Для полной уверенности, что подозрения в совершенном не падут ни на кого из жильцов дома, кроме самого Симона, было необходимо, чтобы утром его дверь нашли запертой изнутри. Как это сделать и потом уйти самому? Не через окно, это физически невозможно. Кроме того, я хотел, чтобы окна тоже были закрыты. Решение оказалось довольно простым. Я тихо спустился в свою комнату за особым инструментом, который использовал, чтобы держать маленькие скользкие субстанции, такие как мельчайшие стеклянные шарики. Этот инструмент представлял из себя не более чем длинный тонкий ручной зажим с весьма мощной хваткой и большим рычагом, конец которого естественно переходил в рукоятку. Не было ничего проще, чем, вставив ключ в замок, захватить его в этот зажим снаружи через замочную скважину и таким образом закрыть дверь. Но перед тем, как это сделать, я сжег в камине многочисленные бумаги Симона. Самоубийцы почти всегда сжигают бумаги, прежде чем покончить с собой. Также я вылил еще немного настойки опия в бокал Симона, перед этим удалив из него все следы вина, очистил второй бокал и унес с собой бутылки. Если бы в комнате нашли следы двух пивших вино людей, естественно, возник бы вопрос, кто был вторым. Кроме того, бутылки вина могли опознать как принадлежащие мне. Остатки настойки я вылил, чтобы объяснить ее присутствие в желудке в случае посмертного вскрытия. Можно было заключить, что он сначала намеревался отравить себя, но, проглотив немного наркотика, либо почувствовал отвращение ко вкусу, либо передумал по другой причине и предпочел кинжал. Приняв все эти меры предосторожности, я вышел, оставив газ гореть, запер дверь зажимом и лег в постель. Смерть Симона обнаружилась лишь в три пополудни. Служанка, удивленная тем, что у него горит газ – свет просачивался на темную лестницу из-под двери, – заглянула в замочную скважину и увидела Симона на кровати.

Она подняла тревогу. Дверь взломали, и весь район пришел в лихорадочное возбуждение.

Все жильцы были арестованы, включая меня. Велось следствие, но оно не обнаружило никаких улик, указывающих на то, что это было не самоубийство. Довольно забавно, что Симон на прошлой неделе в разговорах с друзьями несколько раз говорил вещи, указывающие на намерение покончить с собой. Один джентльмен клялся, что Симон в его присутствии заявлял, что «устал от жизни». Арендодатель же подтвердил, что Симон, внося плату за последний месяц, заметил, что ему «недолго осталось платить за аренду». Все остальные признаки соответствовали: запертая изнутри дверь, положение тела, сожженные бумаги. Как я и предполагал, никто не знал, что у Симона был алмаз, так что мотива для убийства не нашли. Присяжные после длительного разбирательства вынесли соответствующий вердикт, и район снова вернулся к привычному спокойствию.

В течение трех последующих месяцев все дни и ночи я посвящал своей алмазной линзе. Я сконструировал огромную гальваническую батарею, состоявшую из почти двух тысяч пар пластин: большую мощность я не решился использовать, чтобы не сжечь алмаз. При помощи этого гигантского орудия я мог непрерывно пропускать мощный электрический ток сквозь мой великолепный алмаз, который, как мне казалось, с каждым днем сиял все сильнее. Спустя месяц я начал вытачивать и полировать линзу. Эта работа требовала напряженных усилий и совершенной тонкости. Огромная плотность камня и осторожность, необходимая для искривления поверхности линзы, сделали этот труд самым тяжелым и изнурительным в моей жизни.

Наконец наступил знаменательный момент: линза была готова. Я с трепетом стоял на пороге новых миров. Воплощение знаменитого желания Александра было передо мной. Линза лежала на столе, готовая к установке на платформу. Моя рука ощутимо дрожала, когда я покрыл каплю воды тонкой пленкой скипидара, подготавливая ее к исследованию, – этот процесс был необходим, чтобы предотвратить ее быстрое испарение. Теперь я поместил каплю на тонкое предметное стекло под линзой и, направив на нее мощный поток света при помощи призмы и зеркала, прижался глазом к крошечному отверстию, просверленному через ось линзы. В первое мгновение я не увидел ничего, кроме хаотичного скопления огней в огромной, сияющей бездне. Чистый белый свет, безоблачный, безмятежный и, казалось, безграничный, как само пространство, стал моим первым впечатлением. Аккуратно и с величайшей осторожностью я сдвинул линзу вниз на долю миллиметра. Чудесное сияние никуда не исчезло, но, когда линза приблизилась к объекту, моему взору открылась сцена неописуемой красоты.

Казалось, я смотрю на огромное пространство, границы которого лежат далеко за пределами моего видения. Все поле зрения пронизывала атмосфера магического сияния. Я был поражен, не увидев ни следа живых организмов. Ни одно живое существо, судя по всему, не обитало в этом ослепительном раздолье. Я сразу понял, что благодаря неимоверной силе моей линзы проник за макроскопические частицы водной материи, за границы царства инфузорий и простейших, к первоначальной газовой глобуле и смотрел в ее сияющее внутреннее пространство, напоминающее безграничный купол, полный сверхъестественного света.

И все же я видел не только сияющую пустоту. Со всех сторон я замечал прекрасные неорганические образования неизвестной структуры, окрашенные в самые чарующие цвета. Эти образования представляли из себя, если можно так выразиться из-за отсутствия более точного определения, максимально разреженные слоистые облака; они расплывались и превращались в растительные образования таких благородных оттенков, что сравнивать с ними позолоту наших осенних лесов – это словно ставить рядом окалину и золото. Далеко в безграничное пространство тянулись аллеи этих газообразных лесов, полупрозрачных и окрашенных призматическими цветами невообразимой яркости. Свисающие ветви раскачивались над изменчивыми прогалинами, пока не начинало казаться, что каждая аллея превратилась в ряды наполовину просвечивающих разноцветных свисающих шелковистых флагов. Нечто, напоминающее одновременно фрукты или цветы, расцвеченные тысячами оттенков, сверкающих и постоянно меняющихся, пузырилось среди крон этой волшебной листвы. Ни холмов, ни озер, ни рек, ни живых или неживых форм не было видно, только эти огромные сияющие рощи безмолвно парили в тишине, а листья, фрукты и цветы переливались огнями, которые невозможно вообразить.