– Никогда больше! Хватит, хватит! – вскричала я, глядя на призрака и пытаясь обнять мальчика.

– Это она тут? – ахнул Майлс, заметив направление моего взгляда. Это неожиданное «она» потрясло меня, и я твердила, задыхаясь: «Мисс Джессель, мисс Джессель!», пока он, во внезапном приливе ярости, не оттолкнул меня со всей силы.

Ошеломленная, я поняла, что его предположение – как бы отклик на то, что мы сделали с Флорой, но это побудило меня показать ему, что ситуация лучше, нежели он думает.

– Это не мисс Джессель! Но оно за окном – прямо перед нами. Оно там, трусливое чудовище, в последний раз!

Майлс мотнул головой, как собака, потерявшая след, потом дернулся, как бы стремясь к воздуху и свету, и в слепой ярости, в отчаянии, тщетно шаря глазами вокруг и не находя призрака, чье подавляющее присутствие, как я ощущала, распространялось по комнате словно запах яда, набросился на меня:

– Это он?

Я была полна такой решимости выяснить все до конца, что вооружилась ледяной холодностью, чтобы нажать на Майлса.

– Кого ты называешь «он»?

– Питера Квинта… а вы чертовка! – Лицо мальчика снова конвульсивно дернулось, взгляд метался по комнате. – Где?

До сих пор слышу я эти слова – имя, как знак сломленного сопротивления, и его оценку моей преданности.

– Зачем он тебе теперь, мой милый? Он уже неважен, отныне и впредь! – Потом я обратилась к твари: – Я тебя чую, – но он потерял тебя навеки!

Потом, чтобы показать Майлсу, что было мною сделано, я сказала:

– Вон там, смотри!

Но он уже сам круто повернулся, пристально вгляделся снова – и не увидел ничего, кроме тихого дня. Потеря, которой я так усердно добивалась, так гордилась, стала для него ударом. Он вскрикнул, как человек, падающий в бездну, и я, подхватив его, возможно, остановила это падение. Да, я схватила его, удержала, – можете представить себе, с какой страстью; но в следующее мгновение я осознала, что именно держу. Мы были одни среди тихого дня, но сердечко Майлса, не выдержав потери, остановилось.

Перевод Алины Немировой

Новелла «Поворот винта» (“The Turn of the Screw”), написанная в 1898 г., считается лучшим образцом жанра «хоррор» и до сих пор вызывает споры среди литературоведов. Каждое поколение критиков пытается дать свою интерпретацию новеллы, ссылаясь на теории от психоанализа до марксизма, но сходятся они лишь в том, что это произведение неоднозначное. Невозможно даже с уверенностью утверждать, что призраки не являются порождениями возбужденного воображения гувернантки. Видимо, эта неоднозначность намеренно создавалась автором. Джеймс Генри употребил для этого богатые средства стилистики и даже синтаксиса английского языка, доводя текст порой до полной невразумительности. (В переводе эти особенности неизбежно отчасти сглаживаются.) Повествование строится на ряде контрастов: бросается в глаза чередование больших абзацев со сложными фразами и длинными словами и диалогов с кратчайшими репликами, с обилием многоточий; контрастны образы сверхчувствительной и экзальтированной гувернантки (чье имя даже не упоминается) и туповатой, косноязычной экономки; контрастно сопоставление внешней красоты и добропорядочности обитателей усадьбы и отягощенной злом атмосферы внутри их замкнутого мирка и т. д.

Ощущение недосказанности усиливается тем, что первая главка-прелюдия не дополняется традиционным эпилогом. Для современных читателей может также показаться неясным то, что без объяснения понимали англичане конца 19-го века: причины психологических мучений героини и те цели, ради которых она подвергала испытаниям и детей, и саму себя – все это коренится в еще незыблемых тогда устоях ханжеской викторианской морали, согласно которой детей «высших классов» надлежало растить в полном отрыве от всего «низменного», вытравливать открытое проявление всех естественных человеческих чувств и заменять их механическим соблюдением затверженного кодекса условностей. В частности, для «леди» с самых юных лет считалось глубоко неприличным повышать голос, открыто плакать, сердиться и т. п. Все, что относится не только к взаимоотношениям полов, но и вообще к частям тела «ниже пояса» (включая одежду), считалось сферой абсолютно запретной для произнесения вслух. Научить детей называть вещи своими именами и проявлять при них любовные отношения – значило способствовать их падению, погубить их, ни больше ни меньше.

Хотя викторианская эпоха давно отошла в прошлое, новелла не утратила своей популярности. С 1950 по 2020 г. ее неоднократно адаптировали для сцены (в том числе оперной), создавали сценарии для кинофильмов и сериалов.

Истории о привидениях – одна из давних английских литературных традиций. Короткую прозу подобного рода сочиняли и Ч. Диккенс, и Генри Джеймс, не говоря об английских неоромантиках – Р. Л. Стивенсоне, Г.Р. Хаггарде, Р. Киплинге, Дж. Конраде и, конечно же, А. Конан Дойле. Однако при его очевидной популярности «рассказ с привидениями» все-таки был жанром маргинальным. Почти никто из британских писателей не сделал его своей основной «специальностью». Никто, за исключением М.Р. Джеймса, одного из «малых классиков» английской литературы начала XX века.

Придумыванию страшных историй Джеймс посвятил более сорока лет своей жизни. Надо сказать, что он не был профессиональным сочинителем и (как и Г. Ф. Лавкрафт) навсегда остался дилетантом, любителем. Сочинение для него было прежде всего увлечением, но «дилетантом» он оказался блестящим, которому ведомы тончайшие нюансы жанра.

Монтегю Родс Джеймс (Montague Rhodes James, 1862–1936) родился в религиозной и добропорядочной семье. Его отец был священником и надеялся, что сын пойдет по стопам родителя. Но тот закончил Кембриджский университет, увлекся наукой и стал преподавателем. Хотя связи с религией он никогда не порывал и даже стал одним из наиболее известных толкователей Священного Писания своего времени, его увлекал скорее филологический и лингвистический, нежели теологический аспект великого памятника. Жизнь М. Джеймса была небогата внешними событиями и почти целиком связана с университетом, в иерархии которого он последовательно занимал почти все ступени – был тьютором (наставником), лектором, профессором, деканом, вице-президентом университета. Он был медиевистом – изучал Средние века: историю, культуру, исследовал архивы, занимался палеографией и лингвистикой. У него никогда не было семьи. Университет, наука, сочинительство – вот подлинный смысл и единственное наполнение его жизни.

Детские впечатления стали отправной точкой в формировании писателя и его будущих литературных интересов и предпочтений. Отец Джеймса был настоятелем храма, викарием. Церкви, кладбища, старинные надгробья, загадочные склепы и скульптуры, древние книги и надписи, латынь – все это должно было поражать и будить юное воображение. И даже если судить, основываясь исключительно на текстах его рассказов, впечатления эти были чрезвычайно глубоки.

Как литератор Джеймс в основном шел от викторианской традиции, которой питались и Диккенс, и Стивенсон, и Конан Дойл, и Киплинг. По-иному и быть не могло – он формировался викторианской эпохой. Но его рассказы о привидениях весьма отличны от писаний упомянутых авторов, хотя бы уже потому, что писателя интересует сам феномен непознаваемого, воплощенный в привидении, а вовсе не головокружительные приключения героя. У Джеймса тайна так и остается тайной, читателю так никто и не объясняет, что именно произошло. «Есть многое на свете», – цитируя «Гамлета» Шекспира, в одной из новелл устами своего героя говорит писатель. Эта фраза нечто большее, нежели цитата из классика. Она имеет ключевое значение. Произошло – и это главное. Финал остается «открытым». В этом смысле Джеймс ближе к традиции, представленной Э. Дансени, Дж. Ш. Ле Фаню, а затем и Г. Лавкрафтом, также в значительной степени имевшей викторианские корни.