Так вот, коль скоро речь идет о реальности, т. е. о факте, то платоновскому скепсису Гегель мог бы противопоставить только факт.
Позже я вернусь к вопросу о реальности Мудреца. Пока же я говорю лишь о трудностях так сказать «созерцательного» характера, раз уж обещал вернуться к этой теме.
Мы видели, что вопрос о Мудреце может быть поставлен не только как вопрос факта, но и как вопрос права: можно усомниться в исходном положении Платона — Гегеля, т. е. в том, что человек и Самосознание — одно и то же и что Самосознание всегда стремится к возможно большему расширению. Конечно, дедукция «Феноменологии духа» не носит гипотетического характера. Ибо не подлежит сомнению, что Самосознание — это не произвольная «аксиома», которую можно принимать или не принимать, но бесспорный факт. Однако он может быть истолкован по-разному. Можно не соглашаться с тем, что в Самосознании проявляется «сущность» человека. Или, выражаясь попроще, не исключено, что Самосознание — это что-то вроде болезни, от которой человек должен и может излечиться, или что наряду с сознательными людьми есть люди несознательные, которые тем не менее также, хотя и по-другому, человечны. Так вот, если мы допускаем все это, мы отрицаем универсальность Мудрости. Из чего следует, что все три определения Мудреца перестают означать одно и то же.
Отрицание гегелевского отождествления удовлетворенности-совершенства с Самосознанием — вовсе не моя выдумка. Оно на самом деле имело место. Достаточно вспомнить индусских мыслителей, которые говорили, что человек приближается к совершенству-удовлетворенности, когда спит без сновидений, что совершенство-удовлетворенность достигнуты в абсолютной ночи «четвертого состояния» (ту- рия) Брахманов, или в буддийской Нирване, при полном отключении сознания. И вообще можно вспомнить о всех тех, кто ищет совершенства-удовлетворенности в абсолютном молчании, исключающем даже разговор с самим собой или с Богом. Напомним также о том «счастье», которое Ницше назвал «китайским», об идеале «гражданина» (совсем не гегелевском), который совсем «отупел» из-за того, что его благосостояние надежно обеспечено (ср.: la Gaya Scienza /Веселая наука, кн. I, 24).* Наконец, можно вспомнить и об идеале «спасительного экстаза» (бессознательного) эротического или эстетического характера, например экстаза музыкального.
Так вот, не приходится сомневаться в том, что многие обрели удовлетворение в отсутствие сознания, добровольно сохраняя такую себетождественность до самой смерти. И можно, если угодно, сказать, что они достигли «нравственного совершенства» вообще (или какого-то «нравственного совершенства»), потому что нашлись люди, для которых они стали образцом. [Слово «совершенство» здесь отчасти утрачивает свой смысл, потому что всеобщность идеала Мудреца уже не играет никакой роли. Впрочем, Ницше всерьез опасался того, что идеал, названный им «китайским», станет всеобщим. Что не так уж невероятно, а, напротив, вполне возможно, если этому не противиться. И тогда это будет совершенная удовлетворенность в собственном смысле слова].
Итак, все это факты, говорящие против Гегеля. И очевидно, что ему нечего возразить. Самое большее, что он может, это противопоставить фактическим примерам несознательных «Мудрецов» фактический пример Мудреца сознательного. Но что, если такого факта не было?.. В любом случае Гегель, по определению, не может отвергнуть, «обратить» несознательного «Мудреца». Он может его отвергнуть или «обратить» только посредством слова. Но начав разговаривать или слушать речь, этот «Мудрец» уже принимает гегелевский идеал. Если он действительно есть тот, кто он есть: несознательный «Мудрец», он откажется от всякого обсуждения. И тогда его можно будет опровергнуть только так, как «опровергают» что-то фактическое, вещь или животное, — уничтожая физически.
Конечно, Гегель мог бы сказать, что несознательный «Мудрец» — существо не вполне человеческое. Но такое утверждение было бы голословным. Таким образом: гегелевский идеал Мудрости — необходимость только для определенного человеческого типа, а именно, для тех, кто видит высшую ценность жизни в Самосознании; только такой человек может осуществить этот идеал.
Иными словами, платоновско-гегелевский идеал Мудрости значим лишь для Философа.
Теперь мы лучше понимаем смысл упомянутого мною уточнения, а именно, что в число предпосылок гегелевской «Феноменологии духа» входит не только тот факт, что человек по существу есть Самосознание, но и что это человеческое самосознание естественным образом и необходимо стремится к возможно большему расширению. Это уточнение просто означает, что Гегель имеет в виду Философа: для того, чтобы диалектическое движение «Феноменологии» могло прийти к своему завершению, отмеченному идеей — и осуществлением — Мудрости, абсолютного Знания, необходимо, чтобы на каждом диалектическом повороте нашелся бы Философ, готовый осознавать новую учреждающуюся реальность. Действительно, только Философ и только он захочет любой ценой узнать, где это он находится, отдать себе отчет в том, что он сам собой представляет, и не двинется дальше, прежде чем осознает происходящее. Прочие, хоть и обладают самосознанием, замыкаются на том, что они уже осознали, и остаются непроницаемыми для перемен, совершающихся в них и вокруг них. Для них: «новое — забытое старое», они «не поступаются принципами». (И также: «война — всегда война»; «все диктатуры стоят друг друга»). Короче, никак не сами, но исключительно благодаря Философу — к против своей воли — узнают они о существенных изменениях «ситуации», т. е. Мира, в котором они живут, и значит, о переменах, происходящих с ними самими.
Итак, человек, которого имеет в виду «Феноменология духа», т. е. человек, неминуемо приходящий к платонов- ско-гегелевскому идеалу Мудреца, человек, призванный однажды воплотить этот идеал, — это не человек вообще, но исключительно Философ.
И теперь мы можем уточнить понятие «Философии». Если Фило-софия — это Любовь-к-Мудрости, если быть Философом — значит желать стать Мудрецом, то Мудрец, который хочет стать Философом, это обязательно платонов- ско-гегелевский Мудрец, т. е. совершенный и удовлетворенный человек, по существу и полностью осознающий свои совершенство и удовлетворенность. И на самом деле очевидно, что Философия не может быть ничем иным, кроме как формой самосознания. Если Науки, например математические, соотносятся с реальным, которое определяет их содержание (или смысл) через посредство пространства-времени, то Философия соотносится с реальным только через посредство Самосознания. Без этого стержня — без Самосознания — философские спекуляции, называемые «метафизическими», были бы столь же формальны и пусты, так же стерильно «бессмысленны»,[167] как построения чистой математики. Философия, представляющая собой что-то отличное от «игры ума», сравнимой с игрой в карты, подразумевает идеал Мудрости, понимаемой как полное и совершенное Самосознание.
Теперь мы можем сравнить Философа и Мудреца.
В о-п е р в ы х, если считать Мудрость умением отвечать на все вопросы, которые только могут быть заданы на предмет человеческого существования, то Философия — это умение их ставить; Философ — это человек, который неминуемо кончает тем, что ставит вопрос, на который уже не может ответить (и на который он отвечает, желая найти ответ во что бы то ни стало, лишь перестав быть Философом, но не сделавшись благодаря тому Мудрецом, т. е. либо говорит что-то противное тому, что он сказал ранее, либо апеллирует к «бессознательному», не-постижимому и невыразимому).
В о-в т о р ы х, если Мудрец — это человек, удовлетворенный тем, что он есть, т. е. тем, что он в себе осознает, то Философ осознает собственное состояние /^-удовлетворенности; Философ — по сути человек недовольный (из чего не следует, что он обязательно несчастен); он недоволен как Философ, единственно по причине незнания себя удовлетворенным. Сердитый скажет, что Философ недоволен, потому что он не знает, чего хочет. Но справедливый скажет, что Философ недоволен, потому что он не знает, чего хочет. Как и у всех, у него есть желания. Но удовлетворение этих желаний не удовлетворяет его как Философа постольку, поскольку он их не понимает, т. е. не может поместить в связное целое собственных речей, раскрывающих его существование, т. е. постольку, поскольку он не может их оправдать (это оправдание принимает, как правило, но необязательно, вид так называемого «морального» оправдания). Поэтому для Философа не существует идеала «Мудрости» как неосознанного «удовлетворения»: сам факт непонимания собственного благосостояния, удовольствия, радости или счастья, своего, так сказать, «экстаза», лишает его удовольствия, делает недовольным. Так вот, если осознанное удовлетворение выражается тождеством с самим собой, то сознание не-удовлетворенности побуждает и приводит к изменению: Философ — это человек, по существу меняющийся, меняющийся осознанно, желающий меняться, становиться другим, чем он есть, и все это единственно потому, что он не понимает своего удовлетворения и не умеет быть довольным /il ne sait pas etre satisfait/ тем, что он есть. Но коль скоро самосознание выражается в Речи (Логос), и коль скоро речь, раскрывающая изменение, называется диалектической, можно сказать, что любой Философ — по необходимости диалектик[168].
