Итак, зная себя само, сознание знает себя («узнает», «вспоминает» себя благодаря Гегелю), во-первых, действо- ванием, практической негацией предмета вожделения, во-вторых, чем-то таким, что невозможно без другого самосознания, без того, чтобы быть признанным другим в качестве самосознания, т. е. оно множественно по сути. Испытание сознания (внешнего) выявило то, что его истиной является самосознание, самосознание же сразу раскрыло себя как несамодостаточное в принципе, как нуждающееся в признании со стороны чужого самосознания, как изначально множественное. Важно подчеркнуть, что множественность сознания не выводится Гегелем из фактического множества сознаний, множественность эта — онтологическая. Строго говоря, после Гегеля вопрос о солипсизме «мыслящего Я» утратил какой-либо смысл. Самосознанию не просто нужно, чтобы его признали другие самосознания, — без такого признания его вообще нет. Признание и самосознание — взаимообратимые понятия. Я есмь как признанный другим, или меня вообще нет. И вожделение, Begierde, в своей основе — это Gier, жажда, неудержимое стремление (Begehren) удержаться в бытии с помощью отрицания, не имеющего по сути границ, ограничиваемого только другими вожделениями. Но для бытия самосознанием этого недостаточно, самосознание существует только как нечто признанное, значит, овладевшее чужим вожделением, добившееся «признания». Самосознание, как и непосредственная его форма Begierde (вожделение), — это тоже стремление и усилие, тоже Gier («страстное желание»), но на сей раз усваивающее не вещи, а чужие устремления, оно есть Gier nach Macht, Wille zur Macht, воля к власти. И даже когда оно нацеливается на вещь, она для него уже не вещь сама по себе, хотя только самосознание в отличие от теоретического рассудка впервые по-настоящему сталкивается с самостоятельностью вещей, а вещь, вожделеемая кем-то другим, вещь развеществленная, «снятая» чужим сознанием, вещь как предмет чужого желания или как чья-то собственность. Воистину, зная себя, будучи самосознанием, сознание «узнает» себя всей реальностью. И онтология самосознания, по Гегелю, — это онтология власти.

Немецкое Macht соединяет значения «силы», «делания» и собственно «власти». Гегелю нужны все три значения, причем, речь у него идет прежде всего о власти целого. Власть целого с самого начала направляет сущее к тому, чтобы оно обрело свое понятие; не забудем: во всякой своей форме дух полностью выразил свое содержание, какое она способна вместить. Действительность первее возможности, и нужно в некотором смысле уже быть тем, чем или кем еще только можешь стать, — верность этому традиционному представлению о действительности как совершенстве (аристотелевская «осуществленность») Гегель подтвердил еще в Предисловии, сказав, что абсолют всегда уже «при нас» (bei uns). Но если мы имеем дело с каким-то формообразованием сознания — чувственной достоверностью, достоверностью себя самого и т. д., то оно по определению частично, оно, как выражается Гегель по поводу идеализма Фихте, — «могила истины» (Кожев говорит, что это гроб Господень, обретенный и утраченный в крестовых походах). Сам же Гегель занимается гробокопательством, дает выйти на свет похороненной и забытой в наличных формах сознания истине («сознание прошло этот путь и забыло о нем…»), он показывает, что то, что казалось само собой разумеющимся, уразумевается только в составе некоторого целого, которым и оказывается обусловлено. Но и целое, по Гегелю, это не абстрактная — пустая — всеобщность, оно «срастается», con-crescit (И. Ильин), как целое собственных «моментов», или конститутивных элементов. Потому это «конкретное» целое. Оно-то и властвует.

Итак, достоверность самосознания (cogito) перестает быть само собой разумеющимся (как у Декарта) основанием здания наук, ничего не утрачивая, однако, из своей достоверности. Копнув поглубже, Гегель обнаруживает в ней вожделение и действенную негацию вещи, подтверждая ее тем самым как истинную достоверность. Но истинная достоверность еще не истина достоверности — цель изысканий в главе IV, потому так и названной: истина достоверности себя самого. Истина достоверности в том, что я воистину сам, когда я признан другим, который признан мной в качестве самосознания.

Новизна гегелевского понимания сознания не была такой уж неслыханной. Не только Кант вплотную подошел к пониманию сознания как взаимного признавания, не только у Вико, а позже у Гердера сознание было признано историческим и обусловленным деятельностью других сознаний, сама теория общественного договора в ее наиболее чистом — гоббсовском — варианте в сущности трактовала сознание как результат конвенции — взаимного признания. Сознание, во всяком случае правосознание, превращающее насильника в гражданина, возникает у Гоббса в самый миг заключения договора — ни раньше, ни позже; почему Рассел и назвал концепцию Гоббса «объясняющим мифом». Что же касается того, что сознание неестественно, что оно — не прирожденное свойство человека, а должно «образовываться», то в утверждении такой, тоже имевшей давнюю историю, точки зрения ближайшим и прямым предшественником Гегеля был Кант. И совершенно ясно, что если самосознание понято как результат взаимного признавания, то человеческая история предстанет ареной борьбы самосознаний за это признание, и власть целого, о которой шла речь выше, будет истолкована как «приходящая извне» власть тех самых социальных целостностей, которые «сделаны» самими же людьми, — семьи, общины, государства, этого «смертного бога», гоббсовского Левиафана. Все это так, но Гегелю принадлежит неоспоримая заслуга. В чем же заслуга Гегеля? Как полагает Кожев, в том, что Гегель в своем антропологическом введении в Систему раскрыл подлинную диалектику исторического бытия, показав, что человеческое бытие только и может быть историческим, т. е. конечным, т. е. представляет собой действенное отрицание всего на- лично-данного, и что человек тогда истинно человек, когда он знает о своей конечности, «берет на себя» свою смерть. Заслуга в том, что Гегель объяснил смысл человеческой истории как разрешение «вечной», в смысле неизбежной для исторического человека, возобновляющейся на каждом новом историческом повороте коллизии господства и рабства, как постепенное «образование» рабского сознания и его преобразование в свободное сознание гражданина всеобщего государства, установление которого означает конец истории. Признаки конца истории Кожев, как читатель мог убедиться, пытался разглядеть в современной ему действительности XX века.

Надо и за Александром Кожевом признать заслугу — заслугу ясного истолкования книги, достаточно темной, местами просто непонятной. Гегель «имен собственных избегает», и приведение имен, дат, отсылка к тем или иным историческим событиям, просто растолковывание трудных мест, т. е. чуть ли не всего текста «Феноменологии духа», — все это делает книгу Кожева очень полезным, даже обязательным Введением в чтение Гегеля. Импонирует сама форма философствования, избранная Кожевом, он не пишет книг, ведь и для «Введения» он не удосужился написать хотя бы Предисловие, как его о том просили. Кожев не сочиняет собственной философии, он — комментатор. И все же, еще раз спросим себя: о чем глава IV?

Ее раздел А озаглавлен: «Самостоятельность и несамостоятельность самосознания; господство и рабство». Самостоятельность (Selbststandigkeit) в философии — первейший признак субстанции. Субстанция — это то, что «само по себе». Гегель ведет речь о сущности самосознания, о его субстанциальности и несубстанциальности. Господское самосознание — это не сознание господина, реального человека, утвердившего свое господство в смертельной схватке, а непосредственное самосознание, осознающее себя всеобщей субстанцией, онтологическая категория. Самосознание — это сознающее себя сознание, и когда оно сознает себя самостоятельным, самодержавным, субстанцией, оно — господин. Со стороны самосознания — это чистое самоуправство. Или, на языке философии, — приоритет воли, практического разума. У самосознания хватает смелости действовать, совершать поступок, последствия которого предсказуемы лишь отчасти. Ведь поступок — только тогда поступок, когда точно неизвестно, чем он обернется для совершающего его самосознания. Самосознание-господин «идет до конца» в своей решимости действовать, проявляет себя «чистой негацией своего предметного модуса»²³, показывает себя необремененным никаким наличным бытием, «не связанным с жизнью» (там же). Иными словами, оно идет на смерть, ибо чем же еще, как не смертью самосознания, будет «чистая негация его предметного модуса»? Но в качестве такой «чистой негации» оно действовать не может, потому что для отрицающего действия нужен налично-данный предмет. Самосознание-раб, начав было действовать (вожделение), значит отрицать налично-данное, останавливается на полпути, испугавшись смерти, и потому оказывается рабским, привязанным к вещам, но вещам, уже снятым, «присвоенным» чужим — господским — сознанием. Таким образом, утратив самостоятельность (субстанциальность, сущность) оно все же сохранило ее — в другом, в господине, и оно видит свою сущность в другом, или признает другого самосознанием, оставаясь непризнанным в качестве такового. И оно имеет дело с налично-данной реальностью, которую отрицает, т. е. трудится, но трудится на другого и под страхом смерти. Тем самым оно «образовывается», «обретает форму в труде»[364], который в качестве «отложенного вожделения» и есть/ действительное снятие оппозиции сознания и вещи. Осознавая себя такой формой, сознание в принципе обретает свободу, хотя еще и абстрактную, оно становится разумным, или мыслящим (поначалу стоическим, скептическим и несчастным сознанием), а до того оно было только представляющим.