Мы узнаем это, если еще настойчивее зададимся вопросом о сути декартовского понятия cogitatio; ибо мы пока еще не уловили одну сущностную черту cogitatio, хотя в принципе уже коснулись и называли ее. Мы натолкнемся на нее, когда заметим, что Декарт говорит: всякое ego cogito есть cogito me cogitare; всякое «я пред-ставляю нечто» одновременно выставляет вперед «меня», представляющего (выставляет передо мной, в моем пред-ставлении). Всякое человеческое представление есть, если воспользоваться легко обманывающим оборотом речи, «само»-представление.
На это могут возразить: если мы сейчас «представим» себе Мюнстер, т. е. в нашем случае восстановим его в своей памяти, поскольку в данный момент не воспринимаем его телесно, или если мы, непосредственно встав перед ним, пред-ставим его в смысле восприятия, то в обоих случаях мы представим себе Мюнстер и только Мюнстер. Он — наше пред-ставленное. Но себя самих мы вместе с ним не представляем, иначе мы никогда не смогли бы представить сам Мюнстер в чистом виде как таковой и углубиться в то, что тут ставит перед нами наше представление, в пред-мет. На самом деле Декарт, определяя cogito как cogito me cogitare, тоже не думает, будто при каждом представлении предмета сам «Я», представляющий, тоже превращаюсь в предмет представления. Иначе всякое представление должно было бы, в принципе, постоянно метаться взад-вперед между своими двумя предметами, между представлением собственно представленного и представлением представляющего (эго). Стало быть, Я представляющего представляется лишь смутным и побочным образом? Нет.
Представляющее Я гораздо более существенным и необходимым образом пред-ставляется в каждом «я представляю» и вместе с ним, а именно как то, при чём, около чего и перед чем выставлено всякое представляемое. Тут не требуется никакого специального обращения и возвращения ко мне, представляющему. В непосредственном созерцании чего-либо, в каждой репрезентации, при каждом воспоминании, в каждой экспектации такого рода пред-ставляемое актом представления пред-ставляется мне, ставится передо мной, причем так, что сам я при этом, собственно, предметом представления не становлюсь, но все равно оказываюсь как бы преподнесен «себе» вместе с предметным представлением, и больше того, только благодаря ему. Поскольку всякое пред-ставление предо-ставляет представляемый и представленный предмет представляющему человеку, представляющий человек тоже оказывается «сопредставлен» таким вот своеобразно неприметным образом.
Но такая характеристика пред-ставления, — что в нем «вместе» и «заодно» с самим представлением пред-ставлено и представляющее Я, — останется двусмысленной, пока мы четче не выделим здесь суть того, вокруг чего все вращается. Поскольку в каждом представлении пред-ставленное актом представления преподносится представляющему человеку, постольку этот последний в каждом представлении «устанавливает» вместе и самого себя, — не задним числом, а заранее, раз он, пред-ставляющий, всегда относит представление к себе. Поскольку представляющий человек заранее и с необходимостью уже обнаруживает себя рядом с пред-ставленным внутри акта представления, то во всяком представлении заложена сущностная возможность того, чтобы сам акт представления совершался в поле зрения пред-ставляющего. Со-представленность предмета представления и представляющего внутри человеческого пред-ставления имеет по-настоящему не тот смысл, будто Я и его пред-ставление как бы встречаются еще сами по себе где-то вне представления в ряду других предметов этого представления и потом задним числом вводятся в круг пред-ставленного[213]. Несколько двусмысленные слова о со-представленности представляющего и его представления во всяком акте представления призваны на деле выразить именно сущностную принадлежность представляющего к структуре представления.
Это видно прежде всего из тезиса: cogito есть cogito me cogitare. Теперь — после истолкования — мы можем переформулировать его и так: человеческое сознание есть по своей сути самосознание. Сознание меня самого не привходит в мое осознание вещей наподобие некоего сопутствующего сознанию вещей наблюдателя этого сознания. Это сознание вещей и предметов есть по существу и в своей основе прежде всего само-сознание, и лишь в качестве такового становится возможным сознание пред-метов. Пред-ставлению, о котором идет речь, присуща самость человека как лежащее-в-основе. Самость есть subiectum.
И до Декарта уже было ясно, что представление и представленное в нем отнесены к представляющему Я. Решающая новизна Декарта в том, что эта отнесенность к представляющему, а тем самым этот последний как таковой берет на себя принципиальную роль меры всего того, чтó выступает и должно выступать в представлении как по-ставлении сущего.
Между тем мы еще не до конца измерили содержание и траекторию дефиниции «cogito есть cogito me cogitare». Всякое воление и всякая установка, всякие «аффекты», «эмоции» и «ощущения» соотнесены с желаемым, ощущаемым, воспринимаемым. Причем то, с чем они соотнесены, в самом широком смысле слова пред-ставлено и предо-ставлено. Все названные виды поведения, а не только познание и мышление, определяются поэтому в своем существе предоставляющим пред-ставлением. Все виды поведения имеют свое бытие в таком пред-ставлении, они суть представление, суть представленное — они суть cogitationes. Виды поведения человека в акте представления осознаются как принадлежащие ему, как такие, в которых он сам ведет себя так-то и так-то. Только теперь мы в состоянии понять тот скупой ответ, который дает Декарт (Principia philosophiae I 9) на вопрос: quid sit cogitatio, что такое cogitatio? Он гласит:
Cogitationis nomine, intelligo ilia omnia, quae nobis consciis in nobis fiunt, quatenus eorum in nobis conscientia est. Atque ita non modo intelligere, velle, imaginari, sed etiam sentire, idem est sic quod cogitare. «Под названием „cogitatio“ я понимаю все то, что происходит при нас, сознающих притом самих себя, и в нас постольку, поскольку мы сознаем это в нас. Так что не только познание, воление, воображение, но и ощущение есть здесь то же самое, что мы называем cogitare».
Бездумно переводя тут cogitatio через «мышление», люди невольно склоняются к мнению, будто Декарт истолковывает все способы поведения человека как мышление и формы мышления. Это мнение хорошо вяжется с расхожим взглядом на философию Декарта, а именно что она есть «рационализм». Как будто не нужно сначала определить, что такое «рационализм», исходя из установления сущностных пределов ratio и мышления; как будто не нужно сперва прояснить существо ratio, исходя из существа cogitatio, которое само еще нуждается в прояснении![214] Что касается последнего, то сейчас мы показали: cogitare есть пред-ставление в том полновесном смысле, что вместе с ним должны мыслиться как равносущественные ему отношение к пред-ставляемому, предоставленность представленного, самовыявление и самоустановление представляющего перед представленным, причем именно внутри пред-ставления и через него.
Нас не должна смущать обстоятельность, с какой здесь обрисовывается сущность cogitatio. То, что выглядит подробным перечислением, есть попытка уловить простую и единую суть пред-ставления. Если смотреть от этой сути, то оказывается, что пред-ставление и само себя выставляет в открытое пространство, измеряемое им как представлением, отчего можно — правда, с риском неверного истолкования — сказать также: представление есть само-со-пред-ставление. Прежде всего, однако, мы должны констатировать, что для Декарта эта суть представления перекладывается своей основной тяжестью на предо-ставление представленного, причем представляющий человек заранее и всегда сам от себя решает, что может и должно считаться установленным и по-стоянным.
