«Новизна» нового определения существа истины состоит в том, что истиной теперь стала «достоверность», природа которой для нас вполне прояснится лишь вместе со смыслом ведущего тезиса Декарта. Но поскольку люди снова и снова упускают из вида, что сам же этот тезис впервые формулирует предпосылки собственного понимания и не может быть истолкован с помощью произвольных представлений, постольку тезис Декарта подвергается всем мыслимым лжеинтерпретациям.

Антидекартовская позиция Ницше тоже запутана этими лжеинтерпретациями, чему причиной то, что Ницше так прочно стоит под знаком этого законодательного тезиса и тем самым метафизики Декарта, как больше ни один из новоевропейских мыслителей. Людям помогает закрыть на это глаза историческая наука, без труда констатирующая, что между Декартом и Ницше пролегает четверть тысячелетия. Историография может сослаться на то, что Ницше выступал с явно иным «учением», что он даже с крайней остротой нападал на Декарта.

Мы, впрочем, тоже не хотим сказать, будто у Ницше с Декартом одинаковые учения, но мы утверждаем прежде всего нечто гораздо более существенное, — что он продумывает то же самое, только уже в плане сущностного исторического завершения. Чтó имело свое метафизическое начало у Декарта, то в метафизике Ницше начинает историю своего завершения. Восхождение Нового времени и начало истории его завершения, разумеется, между собою полярно различны, так что для историографического исчисления как бы само собою должно казаться, — как оно в определённом смысле и есть, — будто с Ницше, в сравнении с истекшим Новым временем, начинается Новейшее время. В каком-то более глубоком смысле это совершенно верно, и это говорит лишь о том, что историографически, т. е. извне констатируемая разница принципиальных метафизических позиций у Декарта и Ницше для бытийно-исторического осмысления, т. е. рискующего вдумываться в судьбоносные повороты истории, есть отчетливейший признак их сущностного тождества.

Выступление Ницше против Декарта имеет свою метафизическую причину в том, что лишь на почве декартовской принципиальной позиции Ницше может помыслить ее в завершающей сущностной полноте, а потому неизбежно ощущает декартовскую позицию неполной и незавершенной, если не вообще невозможной. Ошибочное истолкование декартовского тезиса у Ницше по разнообразным метафизическим причинам было просто неизбежностью. Не будем, однако, начинать с ошибок истолкования декартовского тезиса у Ницше. Попытаемся сначала осмыслить тот закон бытия и его истины, который правит нашей собственной историей и переживет нас всех. В нижеследующем изложении декартовской метафизики нам придется пропустить многое, чего не должен бы был пропускать тематический анализ принципиальной метафизической позиции мыслителя. Наша цель — лишь обозначить некоторые ее главные черты, которые позволят нам заглянуть потом в метафизический источник идеи ценности[211].

Ego cogito (ergo) sum — «я мыслю, следовательно, я существую». Перевод дословный и правильный. Этот правильный перевод как будто бы дает нам уже и правильное понимание декартовского «тезиса». «Я мыслю» — в этом высказывании констатируется некий факт; «следовательно, я существую» — в этих словах из констатированного факта делается вывод, что я существую. Теперь на основании этого логически правильного вывода можно удовлетвориться и успокоиться: мое существование таким способом «доказано». Правда, ради получения подобного результата нет никакой нужды тревожить мыслителя ранга Декарта. Да, впрочем, Декарт хочет сказать что-то совсем другое. Чтó он хочет сказать, мы сумеем продумать, разумеется, только когда выясним, что Декарт понимает под cogito, cogitare. Переводя cogitare через «мыслить», мы внушаем себе, что тем самым уже ясно, чтó под cogitare подразумевает Декарт. Как будто мы заранее знаем, что называется «мышлением»[212], и, главное, как будто с нашим понятием «мышления», извлеченным скорее всего из какого-нибудь учебника «логики», — мы заранее уже попадаем в самую суть того, чтó Декарт хочет сказать словом «cogitare». Декарт употребляет в важных местах вместо cogitare слово percipere (percapio) — схватить что-либо, овладеть какой-либо вещью, а именно в смысле предоставления ее себе, в данном случае — способом поставления-перед-собой, «пред-ставления». Поняв cogitare как пред-ставление в этом буквальном смысле, мы подойдем уже ближе к декартовской концепции cogitatio и perceptio. Наши словá на «-ние» означают часто две взаимосвязанные вещи: представление в смысле «акта представления» и представление в смысле «чего-то представленного». Ту же самую двузначность подразумевает и perceptio в смысле percipere и percertum: акт установления чего-либо мною и установленное мною в самом широком смысле выставленного на «виду». Поэтому вместо perceptio Декарт часто употребляет также слово idea, что в соответствии с таким словоупотреблением означает не только представленное актом представления, но и само это представление, самый его акт, его совершение. Декарт различает три рода «идей»:

1) ideae adventitiae: представленное, которое предстает нам; воспринимаемое нами в вещах;

2) ideae a me ipso factae: пред-ставленное, которое произвольно образуется исключительно нами самими (образы воображения);

3) ideae innatae: пред-ставленное, которое дано человеческому представлению вместе с его сущностной структурой.

Понимая cogitatio и cogitare в смысле perceptio и percipere, Декарт хочет подчеркнуть, что к cogitare принадлежит презентация, преподнесение. Cogitare есть пре-доставление себе пред-ставляемого. В таком предо-ставлении есть нечто от задания меры, а именно необходимость, чтобы существовал какой-то признак того, что пред-ставляемое не просто вообще пред-дано, но предоставлено мне как нечто имеющееся в распоряжении. Человеку что-то предо-ставлено, получено им в пред-ставлении — cogitatum — поэтому только тогда, когда оно ему надежно обеспечено и чем он самостоятельно, внутри им контролируемой сферы, может каждый раз недвусмысленно, без опаски и сомнения, распоряжаться. Cogitare — не просто вообще какое-то неопределенное представление, а такое, которое само себе ставит условие, чтобы установленное им не допускало бы уже впредь никакого сомнения относительно того, чтó оно есть и каково оно.

Cogitare есть всегда некое «раздумье» в смысле со-мнения, а именно такого сомнения, которое думает признавать значимым только несомненное как достоверно установленное и в собственном смысле пред-ставленное. Cogitare есть по своему существу сомневающееся пред-ставление, перепроверяющее, не желающее просчитаться предоставление: cogitare есть dubitare. Поняв это «буквально», мы легко можем впасть в ошибку. Мыслить — не значит «сомневаться» в таком смысле, чтобы повсюду громоздить одни сомнения, любую позицию объявлять подозрительной и никогда не давать ничему согласия. Сомнение тут понимается, наоборот, как принципиальная ориентация на несомненную, недвусмысленную истину и на ее надежные гарантии. На что заранее и всегда нацелена такая сомневающаяся мысль, так это на прочную установленность представляемого внутри круга контроля и расчета. То, что всякое cogitare есть в своем существе dubitare, означает не что иное, как тождество предоставления и обеспечения. Мышление, по своему существу равное сомнению, не признает в качестве установленного и удостоверенного, т. е. истинного, ничего, что не удостоверено им же самим как нечто имеющее характер несомненности, — с чем мышление, равносильное сомнению, уже «справилось», над чем оно закончило свои расчеты.

В понятии cogitatio акцентируется каждый раз то обстоятельство, что акт пред-ставления презентирует пред-ставленное пред-ставляющему, т. е. что этот последний в качестве представляющего «устанавливает» пред-ставляемое, принимает его в свои расчеты, т. е. останавливает и фиксирует для себя, берет в свое обладание, «обеспечивает» себе. Ради чего? Ради дальнейшего представления, задуманного всегда как обеспечение и нацеленного на фиксацию всего сущего как удостоверенного. Но что и для чего подлежит обеспечению, надежному гарантированию?