Учебники были предназначены для детей, но и взрослые японцы тоже, естественно, должны были знать и разделять официальную точку зрения. После присоединения Кореи в газетах и журналах стали широко говорить о том, что японцы и корейцы имеют общие этнические и культурные корни. Поиск сходства между двумя народами сделался модной темой, хотя еще совсем недавно всякий уважающий Японию японец открещивался от такого «сомнительного» родства. Идея о том, что корейцы и японцы имеют общее происхождение, восходит к эпохе Токугава. Так, например, конфуцианский ученый То Тэйкан (1732–1797) говорил о том, что еще во времена первоимператора Дзимму у японцев и корейцев были единые язык и обычаи, однако впоследствии император Одзин основал новую, чисто японскую династию. Мысль была высказана, однако влиятельный нативист Мотоори Норинага заклеймил ее как «речи сумасшедшего». Не нашла она поддержки и у других мыслителей того времени. В 1890 г. историк Хосино Хисаси (1839–1917) опубликовал скандальную статью, в которой доказывал, что японскую династию основал «глава Силла», а Япония и Корея когда-то представляли собой одну страну. По своему размеру это была не статья, а книга, которую обычно публикуют в журнале в нескольких номерах, однако, предвидя гневную реакцию публики, издатели решили закрыть глаза и броситься в ледяную воду сразу[485].
Присоединение Кореи резко изменило общую интеллектуальную атмосферу, характеристики которой во многом определялись правительством. Теперь ученые и журналисты принялись наперебой выискивать корейский элемент в мифах «Кодзики» и «Нихон сёки», они выявляли близкое родство японского и корейского языков, общие черты в физической антропологии двух народов. Археологи и историки находили «корейский след» в древней японской культуре (керамика, архитектура, произведения буддийского религиозного искусства) и истории (например, культуртрегерская деятельность корейских мигрантов при японском императорском дворе в древности). Подчеркивалось, что согласно генеалогическим спискам «Синсэн сёдзироку» (815 г.) треть японской элиты составляли корейские и китайские мигранты. Говорилось и о том, что в жилах императрицы Дзингу Когу по материнской линии текла корейская кровь, а супруга императора Камму тоже имела корейские корни. На этом основании утверждалось, что нынешние корейцы в состоянии «подтянуться» до японцев. Не были забыты и предания о завоевательном походе императрицы Дзингу Когу в Корею, и тесные отношения между Ямато и древнекорейскими государствами (Имна, Пэкче). Наиболее радикальная точка зрения заключалась в том, что наряду с японцами корейцы тоже являются потомками синтоистских божеств[486].
Таким образом, присоединение Кореи выглядело в общественно-государственном сознании в значительной степени как восстановление изначальной (т. е. «нормальной») ситуации совместной истории, – ситуации, наблюдавшейся еще в глубокой древности. Практическим воплощением этой идеи стал «династический брак» между вывезенным в Японию корейским наследным принцем Ли Юн и дочерью японского принца Насиномото (1919 г.). И это при том, что собственной монархии в Корее уже не существовало.
«Силовой» подход Фукудзава по отношению к интеграции инородцев был отвергнут. То же самое касается и христианского глобализма. Возобладала другая идея: миссия японского народа – нести «свет» цивилизации другим народам. Корейцы попали в их число, т. е. следует научить их японскому языку, передовым агротехникам, стилю жизни и верноподданничеству по отношению к императору, подтягивать их к своему культурному уровню, и тогда они станут полноценными членами японской империи, вольются в единую семью. Одни идеологи говорили, что меньшинства станут настоящими «братьями» (будут ассимилированы), другие настаивали, что они получат статус «приемных детей». Второй подход особенно показателен.
Коренным свойством японской мысли эпохи Токугава являлось то, что общественный порядок обеспечивается вовсе не «братством», а строгой иерархией, ранжированностью. В том обществе было трудно обнаружить двух человек, которые обладали бы абсолютно равным статусом. В Японии начала XX в. социальная дифференциация была проведена достаточно последовательно. Основной метафорой, с помощью которой описывался социум, была метафора патриархальной семьи. Эта «семейная метафора» была в конце концов распространена и на корейцев. Их объявили «приемными детьми» (ёси) японцев. Такое позиционирование корейцев идеально отвечало сложившейся ситуации: с одной стороны, корейцы включались в японскую семью, а с другой – они не признавались кровными родственниками японцев. Родители, разумеется, должны заботиться о приемыше, но и ребенок должен всегда помнить о милости, которую оказали ему приемные родители. В японском обществе периода Токугава, в отличие от Китая и Кореи, институт усыновления был явлением обычным, он широко использовался для укрепления связей между семьями и кланами. Главы семей (включая князей) брали приемных сыновей и в том случае, если у них не было наследников мужского пола – в противном случае они теряли свой социальный статус и недвижимость.
В токугавской Японии приемный сын пользовался теми же правами, что и ребенок «настоящий». Однако нынешние идеологи вкладывали в понятие «приемный сын» иные смыслы. Одно из наиболее четких определений корейцев как приемных детей принадлежит доценту Токийского императорского университета Осима Масанори (1880–1947). В статье 1919 г. он писал: «Разумеется, не может идти и речи о том, что они [корейцы] принадлежат к тому же самому народу, что и мы; в то же время я полагаю, что наша государственность могла бы сделаться более мощной, если мы станем обращаться с ними, как с приемными детьми, приемышами или подкидышами и духовно воспитывать их в своей семье»[487].
Практические последствия такого «семейного» подхода оказались ограниченными. Унесшее около 100 тыс. жизней страшное землетрясение 1923 г., случившееся в районе Токио, запомнилось не только ужасными жертвами, но и массовыми погромами корейцев, на которых массовое сознание возложило ответственность за вспыхнувшие пожары. В этом массовом сознании корейцы представали как хитрые, ленивые, необразованные и грязные люди «второго сорта», склонные к «подрывной деятельности». Все это говорит о том, что правящие круги страны обладали «настоящим» имперским сознанием и стратегией, но они входили в противоречие с сознанием обычного японца. Несмотря на то что Япония вложила в Корею достаточно большие материальные и идеологические ресурсы, корейцы предпочитали считать себя вовсе не «братьями» или же «приемышами» японцев, а самостоятельным и независимым народом. Корейские общественные деятели, стремившиеся к суверенитету страны, подчеркивали разницу между Японией и Кореей: Корея – страна материковая, Япония – островная; корейцы – конфуцианцы, а японцы – буддисты; корейская история длиннее японской; корейский язык богаче «провинциального» японского[488].
Корейцы отказывались считать себя родственниками японцев. Несмотря на проправительственную пропаганду, обычные японцы тоже не желали видеть в корейцах ни братьев, ни приемных детей. То же самое можно сказать и о других «инородцах». Тем не менее дискурс о сложном этногенезе японцев и многонациональном характере империи оставался основой официальной идеологии вплоть до окончания Второй мировой войны.
Учебники по истории продолжали говорить о сложном этногенезе японцев. В Пособии по истории для средних школ 1935 г. утверждалось, что японский народ ведет происхождение от императоров (потомков богов), спустившихся на землю Японии, созданную богами для японцев. Помимо этих потомков богов в процессе этногенеза участвовали «переселенцы (из Кореи и Китая), а также инородцы (племена эдзо, кумасо), но они были быстро ассимилированы в нашей стране, и все вместе, объединившись вокруг императорского дома, они проявили верноподданничество и достигли нынешнего процветания»[489]. Беря за пример США, учебники по истории буквально объявляли Японию «плавильным котлом народов».
