Следует сказать, что в момент появления работ Вацудзи Тэцуро и Тэрада Торахико сама власть еще редко оперировала природным дискурсом. В этом отношении показательный пример представляет предкоронационный альбом, выпущенный по случаю грядущего вступления на престол императора Тайсё (на троне 1912–1925). Он открывался следующими словами: «Благоухающая по утрам горная сакура поистине прекрасна. Однако, будучи пересажена в иноземные страны, она продолжит свой рост. Высящаяся среди облаков божественная гора Фудзи высока и почитаема. Однако в иноземных странах есть горы, которые выше Фудзи. Среди обычаев и институтов есть разные – есть такие, что лучше у них, а есть такие, что лучше у нас, и если возникнет желание заимствовать их, то это возможно. В настоящее время мы заимствовали у них хорошее – носим европейскую одежду и управляем автомобилями. Они тоже заимствовали у нас хорошее – устраивают чайную церемонию и занимаются джиуджицу. Выгоды, которые приносит усиливающееся общение, находятся в соответствии с велениями времени, что приводит к выравниванию непохожего. Но здесь есть то единственное, чего невозможно заимствовать, даже если иноземцы пожелают того, то единственное, что невозможно скопировать, даже если пожелать того; наш императорский дом, который правит без перерыва на протяжении десяти тысяч поколений, – такого нет нигде»[537].

По этому тексту хорошо видно, что идеи об уникальности японской природы и японских обычаев в 1913 г. оставались на втором плане. Внимание идеологов концентрировалось на фигуре государя и непрерывности правящей династии. Однако после публикаций мыслителей, подобных Вацудзи Тэцуро, воспевание японской природы прочно входит в арсенал пропагандистов. Сам Вацудзи Тэцуро был обласкан властью, а в 1943 г. даже читал лекции самому императору Сёва, что свидетельствует о том, что идеи мыслителя буквально пришлись «ко двору».

В программном документе японского тоталитаризма «Сущность нашей государственности» («Кокутай-но хонги», 1937 г.), подготовленном государственным Институтом духовной культуры народа, утверждалось, что свойством японского строя жизни и мыслей является гармония. Это и гармония между государем и подданным, это и гармония между синтоистскими божествами и людьми, т. е. японцами. «Гармония проявляется также в исключительно близких отношениях [японского] человека и природы. Нашу страну окружают моря, в ней высятся горы, струятся прозрачные воды, сменяют друг друга времена года в красоте, которой нет в иных землях. Эта прекрасная природа, равно как и [синтоистские божества] ками, порождена высшими коми и является предметом восхищения, а не страха. Так любовь к природе стала нашей национальной чертой, так появилась гармония человека и природы. В Индии человек подавлен природой, а на Западе чувствуется его превосходство над ней, но [в обоих случаях] не видно той глубокой гармонии человека и природы, которая существует в нашей стране. Наш же народ пребывает в постоянной гармонии с природой. В нашей литературе сложено множество стихов, воспевающих дух гармонии с природой, а глубокая любовь к природе – одна из главных тем нашей поэзии. Это не ограничивается миром литературы, поскольку и в повседневной жизни природа и люди находятся в гармонии… В нашей стране, где так отчетлива смена времен года, эта гармония представлена с особой красотой»[538].

В этой книге автор постарался показать, что представления о качестве среды обитания имеют достаточно субъективный и неустойчивый характер, обусловленный состоянием государства и общества, господствующей в тот или иной исторический период картиной мира и эмоциональным настроем эпохи. Именно указанные факторы, а не точно измеряемые «площадь», «температура», «влажность» и иные «объективные» параметры имеют определяющее влияние на представления о размерности территории и ее качествах.

При этом описание среды обитания (территории Японии) проводилось с помощью ограниченного набора терминов и понятий. К таким ключевым понятиям относятся остров(а), море, восток, солнце, горы, вода (влажность), центр, периферия. Прибавление к ним соответствующих определений и уточнений создает тот словарь, с помощью которого и проводились операции по осмыслению природной среды обитания на протяжении всей японской истории.

Преемственность в описании территории страны наблюдается и еще в одном отношении: концепты, которые следует охарактеризовать как географический детерминизм, неизменно играли выдающуюся роль. Таким образом, природный фактор признавался первичным по отношению ко всей социальной сфере. Проведенный анализ свидетельствует, однако, об обратном: с нашей современной и рационалистической точки зрения осмысление природных реалий находилось в прямой зависимости от реалий социальных. Однако сами творцы истории вряд ли согласились бы с мнением современного историка и посчитали бы его предрассудком. Однако – увы! – уточняющий диалог в нашем случае невозможен. Личная драма историка состоит в том, что у него отсутствует обратная связь с объектом исследования, его референтная группа – его же современники, но таковы уж правила жизни, изменить которые мы не в силах.

В VIII–X вв. японцы считали территорию своей островной страны большой и благодатной, ее восточное положение соотносилось с солнцем и оценивалось положительно. В это время расцвета древнего централизованного государства социум и среда обитания мыслились как принципиально познаваемые и контролируемые. Для достижения контроля над природой использовались многочисленные государственные (императорские) ритуалы, обеспечивающие бесперебойное круговращение времен года. Эти ритуалы (включая «заклинательное» стихотворчество во время пиров) часто проводятся в садах, которые моделируют идеальную среду обитания, выстроенную в соответствии с геомантическими принципами. Такая благоприятная среда обитания отражена (закреплена) и в императорских поэтических антологиях.

Вместе с деградацией централизованного государства территория страны признается крошечной («страна с просяное зернышко») и приобретает уничижительные характеристики. Расположение японских островов на востоке тоже рассматривается как отрицательное – оно трактуется как удаленность от центра, т. е. прежде всего от родины Будды, Индии. Жизнь воспринимается как неизбежное страдание, а среда обитания (как социальная, так и природная) оценивается как достаточно враждебная по отношению к человеку. Отражением такой ситуации служат сады. Сад амидаистского типа представляет собой ритуально чистую стартовую площадку для вознесения в рай (бегства и избавления от горестей этого мира). Приусадебный геомантический сад воспринимается как оберег от вредоносных природных флюидов.

После восстановления управляемости страной (период Токугава) верх снова берут оптимистические настроения, в общественном сознании территория страны прибавляет в размере, в богатстве ресурсной базы и освещенности солнцем, которое из всех стран первой освещает именно Японию. Размеры страны не воспринимаются как грандиозные, но господствующая конфуцианская идеология с ее упором на умеренность («срединность») позволяет считать «не большие и не маленькие» размеры Японии признаком исключительно положительным. Этому типу оптимистического сознания соответствуют обширные княжеские сады. Считается, что эти пейзажные сады доставляют «радость» и тем самым продлевают человеческую жизнь, воспринимаемую как ценность и благо.

С насильственным «открытием» страны в середине XIX в. японцами поначалу овладевает комплекс неполноценности, сетования на крошечные размеры территории и обделенность ресурсами становятся обычным явлением. Япония снова мыслится как крошечная островная страна, бедная ресурсами и оторванная от центра цивилизации – на сей раз Запада. Ситуация меняется с 90-х гг. XIX в. Успехи в войнах с Китаем и Россией порождали перемены в сознании. Термин «островная страна» напитывается положительными смыслами, сулящими процветание страны, которое мыслится как превращение в «материковую империю». Новый для Японии тип «публичного сада» являлся уже не столько моделью идеальной природной среды обитания, сколько моделью обширной империи, которая является источником света (культурности) для других народов. Таким образом, на первый план выходит социальная среда обитания. В то же время сама японская природа мыслится как исключительно красивая. Ей приписываются и функции по воспитанию идеального японца – именно природа порождает уникальный психотип японца, несравненного по своим моральным, трудовым и эстетическим характеристикам.