Легитимность императорской власти основывалась на синтоистском мифе. Синто, прочно инкорпорированный в прошлый период в идейную и организационную систему буддизма, демонстрирует определенные возможности независимого существования, его последователи формируют школы, получившие обобщенное название старого учения (когаку) и национального учения (кокугаку). На идейное формирование этих школ существенное влияние оказала мысль Китая (конфуцианство, неоконфуцианство, даосизм, натурфилософия), но это мало осознавалось самими приверженцами этих учений, сосредоточившихся главным образом на интерпретации синтоистского мифа, которому они придавали универсальные объяснительные возможности.

Похвалы Японии и хула по отношению к загранице были неотъемлемыми чертами дискурса эпохи Токугава. В качестве отправной точки рассуждений о превосходстве Японии над другими странами широко использовался тезис о том, что по своим качествам земля Японии превосходит территорию других стран.

В эпоху Токугава Японию часто характеризуют как страну «божественную» (синкоку), созданную синтоистскими божествами. Прежних же мыслителей начинают упрекать в том, что они считали «уважаемыми странами только Китай и Индию»[354]. Происхождение понятия «божественная страна» восходит к более раннему времени, но именно в период Токугава оно получает повсеместное распространение. Такому пониманию способствовало не только довольство нынешними порядками, но и необходимость теоретического обоснования политики закрытия страны, сопровождавшейся поисками отличий Японии от зарубежья, обоснованием уникальных свойств своей страны. В создание такого дискурса оказались вовлечены приверженцы как синто, так и японского варианта конфуцианства.

Известный нативист и идеолог синто Хирата Ацутанэ (1776–1843) полагал: созданная божествами земля Японии настолько хороша, что японцам – в отличие от индийцев (буддистов) и китайцев (конфуцианцев) – не потребовалось создавать никаких сложных и изощренных теорий, которые мыслитель воспринимает как лжемудрствование и доказательство ущербности этих стран. Примером ущербности Запада может послужить усиленное развитие в западных странах медицины, «поскольку в их окраинных землях множество хворых». Развитие же в странах Запада кораблестроения объясняется тем, что там настолько отвратительные природные условия, что европейцы не могут прожить без торговли, ибо их земля не доставляет необходимых средств для существования. Япония же – в силу превосходных природных условий – в международной торговле не нуждается и, следовательно, не нуждается во флоте. Поскольку земля Японии самодостаточна и она не испытывает желания торговать, то европейцы презрительно именуют ее «закрытой (запертой на замок) страной», что в понимании Хирата является похвалой[355].

Европейцы изобретают разные диковинки. Но что в этом хорошего? Хирата полагает, что стремление к новому обусловлено суетливостью характера, объясняемой в конечном счете неблагоприятной средой обитания. Что до Японии («страны государей» или «страны императоров»), то люди там степенны и не корчат из себя мудрецов. Торопливость – вещь нехорошая. Птицы и звери начинают поглощать пищу сразу после рождения, через пару-тройку месяцев они уже приступают к совокуплению, что свидетельствует о низменности их природы. Птицы и звери спешат, поэтому и век их краток. Что до «страны государей», то она хранит неспешную величественность, соблюдая обыкновения века богов. Такое положение вещей напоминает ситуацию, когда сюзерену, восседающему на высокой подушке со скрещенными ногами, его вассалы – по пояс в грязи, по колено в воде – преподносят дань. Таковы же и отношения между Японией и иноземными странами. Хирата подчеркивает принципиальную важность акта творения, именно этот акт и предопределяет качество земли, которое сказывается и на качестве населения: если земля Японии была порождена «естественным» способом – путем брачного союза между божествами Идзанаги и Идзанами, то все другие страны к западу от Японии эти божества создали из морской пены[356].

Большинство нативистов были согласны в том, что причины превосходных качеств земли Японии лежат в глубокой древности и эти причины являются определяющими и неотменяемыми ни при каких обстоятельствах. В рассуждениях Хирата Ацутанэ речь идет о разнице в качестве «первоматериала». Эта разница настолько велика и различные земли порождают настолько различных по своему качеству людей, что мыслитель явственно видит тот день, когда все придет к «законному положению, когда все без изъяна главы иноземных (буквально варварских. – A.M.) стран объявят себя вассалами и, простершись ниц перед нашим императором, покорятся ему, а караваны судов будут доставлять дань, и все станут служить с трепетом и почтением. О, как это приятно и отрадно!»[357]

Известный поборник синто Мотоори Норинага (1730–1801), который, естественно, как и все другие японцы того времени, никогда не покидал пределов Японии, имел смелость утверждать: «Божественная страна – главная по отношению к другим странам. Трудно даже рассказать во всех подробностях, в чем она превосходит другие страны. Прежде всего следует сказать о рисе. В жизни человека он важен, как ничто другое. [Японский] рис лучше, чем в других странах, он не имеет себе равных. Соответствующие сравнения можно провести и в отношении других вещей. Однако люди, родившиеся в божественной стране, уже давно привыкли к тому, что здесь все самое хорошее, считают это делом обычным и даже не замечают, что Япония превосходит другие страны. Люди, имевшие счастье родиться в божественной стране, хотя и привыкли питаться столь прекрасным рисом, должны всегда помнить, что он ниспослан им богиней – прародительницей императора»[358].

Мотоори Норинага. Автопортрет

Обычно считается, что наибольшая роль в обосновании «божественности» Японии принадлежала ученым мужам из школы «национального учения», ориентированной на синтоистские ценности. Это верно, но лишь отчасти: на самом деле подавляющее большинство «конфуцианских» (т. е. хорошо знакомых с китайскими классическими текстами) мыслителей также придерживались этого убеждения и бывает довольно сложно однозначно утверждать, являлись ли они «чистыми» конфуцианцами или нет. Люди же, числившие себя последователями «национального учения», с легкостью использовали и понятийный аппарат конфуцианства. Пламенный приверженец «кокугаку» Хирата Ацутанэ, описывая достоинства «императорской страны» (т. е. Японии), отмечал, что, с одной стороны, это страна «благородных мужей» (сугубо конфуцианский по своему происхождению термин, который, однако, стал восприниматься как принадлежность собственной культуры), где соблюдается строжайшая социальная иерархия, а с другой – это страна синтоистских божеств, где поклонение им стоит на первом месте[359].

Что до японских конфуцианцев, то они не разделяли положение о «мандате (приказе) Неба» – одном из основных постулатов китайской политической философии. В соответствии с ним периодически происходит смена династии – положение, которое не укоренилось в Японии. Несмотря на практическое бессилие императорского двора, тезис о «вечной» несменяемости «правящей» императорской династии в Японии служил едва ли не основным предметом гордости почти для всех японских мыслителей того времени независимо от того, какой ориентации они придерживались.

Пожалуй, только правоверные буддисты оставались в целом более равнодушны по отношению к идее «божественности» Японии, но буддизм, как уже было сказано, в значительной степени теряет свои позиции в качестве кладезя премудрости.