Признание за божествами защитной функции по отношению к государству хорошо представлено в различных средневековых сочинениях. Так, в «Житии Яматохимэ-но микото» (середина эпохи Камакура) утверждается: «Великая страна Япония есть страна богов. Благодаря защите божественного света [Аматэрасу] государство пребывает в безопасности. Благодаря почитанию со стороны государства растет мощь богини»[286]. Поэтому по всей стране божеств следует почитать неукоснительно – ведь их сила напрямую зависит от надлежащего исполнения ритуалов. При этом синтоистские божества воспринимались как защитники Японии, и только Японии. В «Повести о дворце Мацура» отец беспокоится о судьбе сына, отправляющегося в составе вымышленного посольства в Китай: «Японские боги защищают только нашу страну, их власть не распространяется на тех, кто отправляется в Китай»[287]. И это трактовалось не как «слабость» божеств (их потенции и свет не достигают заморских стран), а как свидетельство избранности Японии. В «Хатиман гудокин» утверждается, что Япония – страна крошечная и ничтожная, но на самом деле она изначально страна божеств, а потому она не такова, как другие страны, и ее существование будет вечным[288].

Наиболее последовательное и решительное обоснование положения о том, что Япония является «страной богов», содержится в труде Китабатакэ Тикафуса (1293–1354) «Дзинно сётоки» («Записи о правильном божественном наследовании», первый вариант написан в 1339 г., окончательный – в 1343). В первой же фразе своего труда он заявляет: «Великая Присолнечная – страна богов. Небесный предок впервые основал ее. Богиня Солнца передала управление ею своим потомкам. Только в нашей стране это так. В других странах нет подобного. Вот почему наша страна называется божественной»[289].

Китабатакэ Тикафуса написал свой труд во время раскола императорского дома на северный и южный дворы, что оценивалось им исключительно отрицательно: залогом спокойствия и процветания является «правильная» передача трона и вечность, непрерывность императорской династии. В этом и состоит отличие Японии от Индии и Китая, где неоднократно одна династия сменяла другую. Остро ощущая всеобщий упадок своего времени, Тикафуса, однако, в отличие от тех мыслителей, которые описывали мир в чисто буддийских категориях, не считал, что он носит необратимый характер, в чем его убеждал «мандат Аматэрасу», врученный ею своим потомкам (императорам). Восхищаясь помощью божеств, позволившей предотвратить вторжение монгольского флота, он писал: «Хотя и говорят о конце времен, благодетельная мощь богов превосходит наше понимание. Нерушимо повеление Аматэрасу о том, чтобы императоры лично управляли нашей страной». Первоначальный импульс, сообщенный истории синтоистскими божествами, настолько силен и благодетелен, что, несмотря на ужасающие беспорядки и нарушения принципа наследования, рано или поздно происходит замирение страны и возврат к первоначальной, истинной линии наследования[290].

Китабатакэ Тикафуса допускал возможность улучшения существующего положения, уповая на помощь синтоистских божеств. Таким образом, синтоизм выступает в качестве средства, с помощью которого преодолевается детерминированность буддийской концепции ухудшающегося времени. Следует обратить внимание, что позиционирование Японии как уникальной страны касалось главным образом ее политической системы, неразрывно связанной с деятельностью божеств. Мыслители того времени еще не пришли к выводу, что японцы и природа Японии в чем-то превосходят заграничные образцы. Эти темы пока что редко становились предметом для размышлений. Гораздо чаще полемика велась о соотношении синто и буддизма в Японии – что является более важным, а что менее. В Японии того времени «чистые» синтоисты и «чистые» буддисты были редки. Поэтому достаточно часто Японию именовали «страной божеств, страной будд».

Теологически настроенные мыслители приходили к выводу, что буддийско-синтоистское вероучение процветает в Японии, но можно ли сказать о том, что процветала страна? Социальная действительность с ее непрекращающимися войнами и общим упадком хозяйственной и культурной жизни свидетельствовала, скорее, о глубочайшем кризисе, чем о процветании. В связи с этим приведенные примеры, демонстрирующие сакральность территории страны и ее благодатность, следует расценивать в значительной степени как своего рода заклинания. Сама территория, которая теперь понимается как территория Японии, зачастую не воспринималась как единое образование, поскольку в условиях междоусобиц в стране отсутствовал единый центр по принятию решений. В этих условиях внимание естественным образом акцентировалось не на том, что объединяет отдельные регионы, а на том, что их разделяет. То есть акцент ставился не на целостности Японии, а на ее раздробленности. Показательно, что достаточно часто термин «божественная страна» обозначает не всю Японию, а ее части, наиболее священные с точки зрения синто. Это прежде всего Исэ, Идзумо и Ямато[291].

Показательным примером является сочинение «Дзинкокуки» («Записи о людях и провинциях», XVI в., автор неизвестен). Данное сочинение представляет собой описание всех провинций Японии, которые рассматриваются как сильно отличающиеся друг от друга образования. Известно, что эти «Записи» с большим вниманием изучал князь и знаменитый военачальник Такэда Сингэн (1521–1573). Выжимки из этого сочинения были даже записаны на его веере, который знаменитый военачальник постоянно носил с собой. Временами Такэда Сингэн предъявлял веер своим вассалам, чтобы они лучше знали, с какими людьми им придется иметь дело в случае возникновения военных действий. Считается, что «Дзинкокуки» были составлены исходя главным образом из военных соображений[292].

Целью этого текста было выявление свойств населения каждой из провинций – преимущественно с точки зрения соответствия представлениям о самурайской морали и крепости духа. Причем свойства «провинциального» характера понимались в определенной степени как следствие местных природно-климатических условий. Значительная часть послесловия посвящена обоснованию тезиса, что разнообразие является неотъемлемым свойством сущего. Таким образом, автор исходил из понимания территории Японии не как цельного, а как композитного образования. Поэтому автор не рассуждает о природных свойствах страны Японии и о национальном характере японцев, он говорит о характерных чертах отдельных регионов. Для того чтобы было лучше понятно, о чем идет речь, приведем описание провинции Ямасиро (т. е. той провинции, где была расположена государева резиденция), с которой и начинается текст «Дзинкокуки».

«Что до обычаев провинции Ямасиро – и это касается как мужчин, так и женщин, – то речь тамошних людей отличается природной ясностью и понятностью, это не застоявшаяся вода, а вода проточная, чистая. Видимо, отличительные особенности той или иной провинции определяются тамошней водой. Вода в императорской провинции [действительно] чиста, она придает окрас всему, и этот окрас сильно отличает ее от других провинций – так было в древности, так осталось и сейчас. Это относится и к очень гладкой коже людей [Ямасиро]. По облику женщин и красоте речи она не имеет себе равных». Но в то же самое время жители этой провинции, проживая рядом с императорским дворцом, не отличаются самурайскими доблестями, не ведают чувства долга, привержены праздному музицированию, они чересчур изнежены и не держат своего слова[293].

Превалирование буддийской картины мира в общественном сознании сказалось на сочинении стихов на японском языке не слишком сильно. Японоязычная поэзия продолжала создавать текстовое пространство, в котором времена года планово, плавно и настойчиво сменяли друг друга. Взяв в руки поэтический свиток, читатель получал возможность убедиться, что в природном мире все обстоит должным образом. По-настоящему буддийские стихи, отражающие особенности вероучения, во множестве сочиняли на китайском языке, который оказался более приспособлен для описания буддийского мира. В особенности это касается стихов приверженцев школы дзэн, которые придерживались китайского изобразительного канона[294]. Когда правоверные буддисты сочиняли по-японски, из-под их кисти выходили совсем другие тексты, в которых воспевание природы происходило в соответствии с местной традицией, хотя буддийское мироощущение бренности бытия, безусловно, обнаруживает свое присутствие. Однако в японских стихах эта бренность осмысляется прежде всего как сожаление по поводу того, что расставание с природной красотой наступает так быстро. Авторы стихов при этом исправно отправляли буддийские ритуалы, и привязанность к этому миру вообще (и к поэзии, в частности) требовала разъяснения. На свет появляются сочинения, в которых проводится мысль о том, что японоязычные стихи являются эквивалентом буддийской практики, разновидностью медитации, ведущей к просветлению[295].