Согласно этому подходу, территория великой японской империи была поделена на внутренние и внешние земли (найти и гайти). Под внутренними землями понималась собственно Япония (Хонсю, Кюсю, Сикоку, Хоккайдо и прилегающие мелкие острова), к внешним землям относились колониальные приобретения недавнего времени (Тайвань, Корея, южный Сахалин, «острова южных морей» – Маршалловы, Каролинские и Марианские). Согласно законодательству 1918 г., обитатели «внутренних» и «внешних» земель обладали разными правами, внешними землями управляли генерал-губернаторы, т. е. чиновники, назначаемые из центра.

По мере увеличения присутствия японцев в тех или иных регионах земного шара эти земли представили в общественном сознании как «гайти», хотя официально они не имели такого статуса. Это и Маньчжоуго, и территории, оккупированные японской армией во время Второй мировой войны. Те места за пределами Японии, где сосредоточивалось относительно большое количество японцев-мигрантов, тоже могли именоваться «гайти» (японские сеттльменты в Китае, поселения эмигрантов в Центральной и Латинской Америке, Гавайи).

Внутренние и внешние земли имели разный статус в картине мира. Собственно Япония открыто позиционировалась как «божественная страна», обладающая непревзойденными природными характеристиками. Что до земель внешних, то в сознании японцев они представали совсем другими – тамошняя среда обитания, природные условия и климат отличались суровостью и недружелюбностью по отношению к человеку. Другими были и их насельники, это были неразвитые, малокультурные и маломоральные люди. Причем это касается сознания прежде всего «рядового» японца, желавшего иметь с аборигенами минимум контактов. И хотя правительство проводило пропагандистские кампании по поощрению браков между японцами и корейцами, они фактически закончились полным провалом. Таким же провалом закончились и кампании по переселению японцев на внешние земли – степень оседлости японцев оказалась чересчур велика. Японцы отправлялись туда по служебным и торговым делам, но осознавали себя в качестве «командировочных». Заветным желанием человека с таким сознанием было возвращение домой.

О прямой связи «земли» с качеством ее обитателей хорошо свидетельствует отношение к айнам. Основная часть айнов в конце XIX – начале XX в. проживала на Хоккайдо, т. е. на внутренних землях. Раньше ареал их распространения был намного шире, они проживали и на севере Хонсю, но «настоящие» японцы теснили их все севернее. По уровню «развития» айны превосходили аборигенов Тайваня, но находились на намного более «низком» уровне цивилизационного развития, чем корейцы. Однако и Тайвань, и Корея относились к внешним землям, а потому в японском общественном сознании айны Хоккайдо занимали более выгодное и престижное положение. По этой причине способности айнов к интеграции оценивались более высоко, чем жителей Тайваня (а среди них были не только аборигены, но и китайцы) и Кореи. Популярный историк, этнограф и публицист Кита Садакити подчеркивал, что айны отличаются прекрасными ремесленными навыками и воинским мужеством, в чем они похожи на японцев. А поскольку в их жилах уже есть частичка японской крови, то и ассимилировать их будет не столь трудно – стоит только научить их японскому языку и обычаям.

Айнов действительно начали призывать в армию в 1896 г. (что рассматривалось как привилегия), и они в количестве 63 человек участвовали в японско-русской войне, о чем с восторгом и умилением сообщали японские газеты, подчеркивая их героизм и вклад в победу. Количество сочувственных публикаций об айнах намного превосходит то реальное место, которое они занимали в японском обществе. Корейцев же стали призывать в армию на добровольной основе только в 1938 г. Обязательный призыв стал осуществляться с 1943 г., но корейцы, служившие, как правило, в частях, организованных по национальному признаку, обычно не принимали непосредственного участия в боевых действиях. Наибольший вклад корейцев в обороноспособность заключался в их принудительной отправке на предприятия, находящиеся на территории собственно Японии. Добровольный призыв в армию тайваньцев начался в 1942 г.

Деление на «внутреннюю» и «внешнюю» Японию подпитывалось убеждением, что территория собственно Японии отличается первозданной чистотой. Так же «чисты» и ее обитатели. Известный и плодовитый литератор Оомати Кэйгэцу (1869–1925) писал: «Наша Япония с ее зелеными горами и чистыми водами расположена посередине огромного океана, ее земля сама по себе является чистой. Со времен начала мира на протяжении трех тысяч лет нашей истории она ни разу не была испачкана [завоевана] иноземными странами, а потому и ее история сама по себе является чистой. В крови нашего народа мало примесей других народов, а потому она чиста сама по себе. Кроме того, наш народ любит добро и ненавидит зло, он прилепляется к правде и прогоняет кривду, он любит прямое и не жалует изогнутое, он помогает слабым и разбивает сильных, он обладает верноподданничеством, сыновней любовью, справедливостью, мужеством, чувством изящного, понимает очарование вещей, а потому это чистый народ. И поэтому издавна нашу Японию называют страной Конфуция, расположенной в Восточном море»[505].

Таким образом, автор полностью повторяет логику, характерную для конфуцианских мыслителей эпохи Токугава: земля Японии хороша, а это автоматически приводит к прекрасному государственному устройству и формирует превосходные физические и моральные качества у народа. Одна из важнейших характеристик этой страны – это то, что она никогда не была завоевана иноземцами. Считалось, что это попросту невозможно в силу божественности японской земли. Поэтому, начиная войны новейшего времени (против Китая, России, Германии или стран будущей коалиции во время Второй мировой войны), Япония никогда не уделяла сколько-то существенного внимания вопросам обороны. По умолчанию предполагалось, что до обороны архипелага дело дойти не может. Такая позиция обычно квалифицируется историками как недальновидная или авантюристическая, но это только часть истины. Позиция правящих кругов в этом отношении была, в сущности, очень похожа на официальную идеологию сёгуната Токугава, полагавшего, что превосходное географическое («придуманное» божествами) положение Японии является абсолютной гарантией против вторжения иноземцев. Иными словами, и в первой половине XX в. мы имеем дело с разновидностью географического детерминизма.

Традиционная японская культура была слабо приспособлена для новой концепции развертывающегося пространства. Она уделяла первостепенное внимание малому, теперь же в ходу были большие проекты, требующие большого пространства. Прославленные в стихах и живописи «знаменитые места» (мэйсё) отличались сравнительно скромными размерами и не могли удовлетворить потребности новейшего времени с его приверженностью концепции «развертывающегося пространства». Показательна судьба «трех знаменитых видов Японии». В конце эпохи Токугава к ним относили Мацусима, Амэ-но Хасидатэ и Ицукусима (Миядзима). Эти локусы были расположены на побережье, они были воспеты в стихах и прославлены в живописи. В школьных учебниках середины периода Мэйдзи они становились предметами для изучения, однако по мере пересмотра школьной программы им уделялось все меньше места, а в 1941 г. упоминания о них вообще исчезли со страниц учебников[506].

Происходило забвение и других знаменитых пейзажей прежнего времени. Вместо этого была предпринята масштабная попытка создания «новых мэйсё», которые отвечали бы потребностям нового пространственного мышления. В 1927 г. газеты «Осака майнити симбун», «Токё нитинити симбун» и Министерство железнодорожного транспорта устроили всеяпонский конкурс на определение «восьми лучших новых японских пейзажей». Голосование проводилось по почте, оргкомитет получил 93 млн открыток, что в полтора раза превышало население тогдашней Японии. В номинации участвовало восемь видов природных объектов: морское побережье, озеро, гора, река, ущелье, водопад, горячий источник, равнина. Японцам предлагалось отвлечься от традиции, позабыть прежние мэйсё и выбрать новые. Прежние мэйсё имели тенденцию концентрироваться в районах Киото и отчасти Токио, теперь же для новых мэйсё не существовало никаких региональных ограничений. Государство (а вместе с ним и общество) того времени стремилось к тому, чтобы важные для самоидентификации японцев природные объекты были более равномерно распределены по всей территории страны. И действительно, «восемь пейзажей» представляли восемь разных префектур: Коти, Аомори/Акита, Нагасаки, Аити, Нагано, Тотиги, Оита, Хоккайдо. Однако сила традиции оказалась все-таки сильнее: ни одна из всенародно выбранных достопримечательностей, которые никогда не становились предметом усиленного внимания со стороны стихотворцев (или художников) «классического» периода, не стала в сознании японцев символом страны. Все эти новые достопримечательности были быстро забыты. В значительной степени это было обусловлено тем, что «новые пейзажи» отличались грандиозностью, что не соответствовало традиционному эстетическому вкусу японцев, который отдает предпочтение «малым формам»[507]. Из достопримечательностей, которые отличались своим размером, только гора Фудзи – при усиленной поддержке пропагандистской машины – сумела превратиться в общенациональный символ. Но эта гора имела длительную историю бытования в японской культуре.