У Артемки был характерный васинский прищур. Тонкие губы сжаты, брови нахмурены. Он смотрел в объектив с вызовом, словно делал одолжение. Весь вид его говорил: ну вот я встал, щелкайте поскорей и отцепитесь!

Ленка была худой и долговязой. Даже сквозь свитер и джинсы было видно, какие у нее тонкие руки и ноги. Лицо тоже было худым, вытянутым, прямые каштановые волосы свисали вдоль щек. Глаза Алкины, огромные, в пол-лица. Но не задорные и кокетливые, как у матери, а наоборот. В них Васин увидел такую недетскую печаль, что ему вдруг стало стыдно.

Он быстро отвел взгляд и развернул тетрадный листок. Буквы прыгали перед глазами и с трудом складывались в слова. Олег Петрович выхватывал их из контекста спонтанно, вразброс и никак не мог уловить общий смысл.

«…Папа… решила написать… хочу знать правду… так нельзя… если мы не нужны… скучаем… не станем навязываться…»

Васин помотал головой: что-то плохо стало видно, буквы расплываются. Он даже не понял, что это слезы мешают, машинально отер их и стал читать дальше.

Ленка писала, что мать не знает о том, что они решили связаться с отцом. А они разыскали его адрес по компьютерной справочной. Артемка маленький, он не понимает, а ей обидно, что папа не хочет с ней общаться…

Чуткая Ленка шестым чувством уловила, что в письме не стоит упоминать о матери, писала так, словно они с Артемкой были одни. И от этого старательного умолчания Васину вдруг ужасно захотелось знать, а как там Алка? Одна живет или нашла кого? Так же порхает или остепенилась? Ведь десять лет прошло, не девочка уже, сорок стукнуло.

Ему мучительно захотелось увидеть Алку. Но старые обиды вновь всколыхнулись, поднялись со дна души, и Олег Петрович отогнал эту крамольную мысль.

Нет, Алка недостойна того, чтоб о ней жалеть. Вот дети… Дети ни в чем не виноваты, и своей вины перед ними он не чувствовал. Ведь алименты отсылались исправно, — значит, свой отцовский долг он выполнял. И ничего странного не будет, если он решит их навестить, посмотреть, как живут, не нуждаются ли в чем, да и проверить заодно, как исполняет свой материнский долг Алка.

Да, как только вернется из рейса, надо будет съездить в Домодедово… Олег Петрович прикрыл глаза и вдруг отчетливо представил себе их двухкомнатную квартиру в авиагородке на Взлетной. Все те же обои в розовый цветочек… он еще возмущался тогда пошлостью Алкиного вкуса, а она из вредности все же поклеила их в большой комнате… Впрочем, за прошедшие десять лет она наверняка уже сделала ремонт и заменила обои в розочки…

Игорь Игоревич то и дело возвращался мыслями в прошлое. Похоже, сегодня у всего экипажа было похожее настроение. Этакий день воспоминаний и самокопаний. Наверное, что-то в том небе, в котором они летели, настроило всех на одну волну.

Он вспоминал, как Ира поцеловала его перед взлетом, когда он проходил по салону в кабину. Она подлизывалась, а он хмурился оттого, что она с утра торчала в ванной невозможно долго, так что он едва успел побриться. И из-за нее они чуть не опоздали на работу…

Да уж лучше бы опоздали! Какие мелочи волновали его тогда! Пусть бы Ирка сидела в этой ванной хоть сутки, пусть бы вообще не выходила оттуда, лишь бы осталась жива…

А она еще так восторгалась их командиром… Всем говорила с гордостью, что он бывший космонавт. Ну почти космонавт, по крайней мере, учился немного в отряде… И вот теперь Ирки нет, а эта сволочь сидит рядом с Костей, небо коптит.

И еще Игорь не мог простить себе того, что упустил, проспал их последнюю ночь. Но он не знал тогда, что она окажется последней…

Ирка перед полетом всегда готовила ужин заранее. Приятно прийти усталой вечером, а все уже готово, только разогреть. Она еще баловала мужа, старалась угодить, накормить повкуснее. И в тот вечер она запекала в духовке фаршированную индейку. Игорь был сыт и уже ждал ее в постели, а она все возилась на кухне.

Индейка запекалась медленно, Ирка тыкала ее ножом, поливала жиром и опять задвигала в духовку. Игорь ждал-ждал да так незаметно и заснул.

Ира пришла поздно, нырнула под одеяло, прижалась к его спине. Руки ее были холодными, и он заворчал.

— Так нечестно, — тихонько пнула она его в бок кулачком. — Сам спит, а я там кручусь.

— Ты жена, тебе положено, — ответил он, не поворачиваясь.

Тогда Ирка тоже отвернулась, устроилась поудобнее, вздохнула и пробормотала:

— Как я устала… Игорюша, напомни завтра, надо в Мурманске купить копченого палтуса.

Они должны были лететь в Мурманск.

Илья Елисеев думал, что уже давно замолил свой невольный грех. Ведь не нарочно же, ошибиться может каждый… Да вот судьба свела, словно в укор, специально, через столько лет опять лицом к лицу с Петраковым.

Все эти годы он сам лез на рожон, даже вербовался на Север в полярную авиацию. Сколько раз тот самый пресловутый боковой ветер устраивал ему такую болтанку, что Илья не верил, что останется в живых. Сколько раз от холода заклинивало мотор и они сбивались с курса! Однажды в пургу их искали четыре дня, а они со штурманом и радистом растапливали на спиртовке снег, пили кипяток, пытаясь согреться и не погибнуть от голода. Тогда Елисеев думал, что надежды нет никакой, но их нашли.

Не хотела смерть его прибирать к рукам, не судьба была ему окончить путь земной. Он отчаянно стремился ей навстречу, а она ускользала.

Но если честно, совесть его не мучила. И не преследовал образ погибшей Ирочки Петраковой. Просто Илья Елисеев был обижен на весь мир. Он не считал себя виноватым, а его опозорили понижением. Его, такого высококлассного пилота! Вот и пусть локти кусают — такие, как он, везде нужны, везде нарасхват.

Елисееву хотелось риска, он стремился совершить что-нибудь выдающееся, он мучительно хотел прославиться. Он вызывался лететь на стоянку оленеводов, чтобы транспортировать в больницу роженицу, когда никто больше не рисковал вылетать в такую свистопляску. Он гордился, что родившегося эвенкийского мальчишку назвали в его честь Ильей.

Сколько раз он обмораживал руки и ноги! А если вспомнить, как его скрутила лихорадка и в полубреду ему пришлось перепоручить управление штурману, который довел самолет до аэродрома, выполняя его команды! Тогда Илья Елисеев с трудом выдергивал себя из липкого тумана небытия, спрашивал показания приборов, отдавал указания и опять проваливался в горячечный обморок. После того полета штурман и радист считали себя обязанными ему жизнью.

А эти глубокие морщины совсем не по возрасту, эта обветренная, состарившаяся прежде времени кожа — результат секущего северного ветра и пятидесятиградусных морозов, которые Илье Елисееву были роднее сочинского тепла.

Он добился уважения, в полярной авиации его считали одним из лучших, но он начал понемногу спиваться.

В суровых северных условиях прожить без «ста с прицепом» было немыслимо. Тем паче что все спешили уважить Андреича, когда он запрашивал в наземных службах «пропан, бутан и двести грамм».

Сперва чтоб согреться, потом чтоб снять напряжение, потом просто потому, что хреново на душе, а ночь длинная, полярная… У Елисеева хватило сил завязать, когда он уже начал ловить на себе косые взгляды.

Не хотелось ему покидать Север, но надо было выдергивать себя из той обстановки.

Вернулся в Москву, жилплощадь за ним сохранялась по брони, а с отличными характеристиками его приняли в Шереметьевский авиаотряд.

Правда, о командирском месте речь уже не шла, несмотря на то что на Севере Илья пахал первым пилотом. Но он был рад и месту второго. И думать не думал, что та память, от которой он старался убежать, подкараулит его здесь, в собственном экипаже.

Костя почувствовал какую-то напряженную атмосферу, но никак не мог понять, в чем дело. Его новый второй пилот смотрел прямо перед собой, словно реагировать на остальных членов экипажа было ниже его достоинства.

Неприятный тип. Но что-то в Елисееве все же подкупало Костю. Некий шик, с которым он делал скупые, отточенные движения. Ни одного лишнего, суетливого.