Ни на воду, ни на карамельки бритоголовый не отреагировал. Казалось, он действительно заснул.

Тогда Динка пошла разносить напитки, нарочито громко предлагая пассажирам вино, виски и водку. Многие морщились от ее резкого голоса, но Динку это не смущало, она видела, что ресницы у бритоголового подрагивают — он следил за ее приближением.

— Джин, тоник, виски с содовой? — Динка нарочно склонилась к нему так близко, что слегка коснулась грудью его щеки. — Могу предложить коньяк.

Крепыш резко вскинул голову и открыл глаза. Несколько томительно-длинных секунд они смотрели в глаза друг другу. Динка даже различила темные пятнышки на радужной оболочке его глаз, странные, словно крошечные родинки.

— Что вы выбрали? — томно промурлыкала она.

— Водку, — изрек бритоголовый.

Динка отмерила ему сто граммов, он залпом опрокинул их в себя и поставил стопку на поднос.

— Еще?

— Да.

Динка плеснула еще сто пятьдесят. Подала блюдце с нарезанным лимончиком и розетку с фаршированными оливками. Для гурманов они носили легкую закуску. Но крепыш только крякнул, приняв на грудь очередную дозу, а закусывать даже не думал.

Глаза уже слегка подернулись осоловелой поволокой, но смотрели по-прежнему пронзительно.

— Еще, — выдохнул он.

Динка вновь наполнила бокал. Крепыш сдался первым.

— Все. Хватит. — Он прикрыл бокал ладонью.

— Уважаю мужчин, знающих меру, — прощебетала Динка.

Она пошла по проходу, очаровательно покачивая бедрами и переступая длинными ногами.

С Танькой оказалось на удивление легко работать. Она первая хваталась за самую тяжелую работу, а Динке тактично оставляла руководящую роль. Так что Динка сосредоточилась на подготовке в отсеке, а Танька встала на разноску. Таким образом, Динка больше не попадала в поле зрения бритоголового крепыша. Чему была несказанно рада.

Когда с обедами было покончено, салон погрузился в легкую дрему. Танька сварила кофе и разлила по чашечкам.

— Антону Васильевичу не надо отнести? — подмигнула она Динке.

— Я думаю, его обслужат, — в тон ей отозвалась Дина.

— Сто процентов!

Они переглянулись и засмеялись. Динка подумала, что наконец-то нашла в экипаже родственную душу. Динка привыкла быть одна против всех.

— По-моему, ты не только Антоше приглянулась, — сказала Танька, отхлебнув кофе.

— Кому еще? — приподняла брови Динка. — Сашке? Или Костику?

— Члены экипажа не в счет! Бери шире!

— Что, на меня сам начполетов глаз положил?

Танька фыркнула. Начполетов Капитон Иванович, попросту Капитоша, был такой плюгавый и невзрачный, что его не красила даже роскошная летная форма с золотыми нашивками, от которой обычно даже самый занюханный мужичок превращался в доброго молодца.

— Да нет, Бог миловал. Здесь у нас такой крепенький, бритенький, без тебя мается. Все выглядывает, не идешь ли.

— Крепенький? — Динка сделала вид, что не помнит такого. — Это какой же? В начале салона?

— В конце. Последний ряд.

— Нет, не заметила. — Динка с сожалением покачала головой.

— Да ты сама глянь!

Танька приподнялась, отодвинула штору и выглянула в щелочку.

— Ну?

— Смотрит! Ой, прям глазами ест! Все, подруга, это любовь! Вот так начинается большое и светлое чувство!

— Ой, да брось ты! — Динка кокетливо отмахнулась. — Показалось тебе. А может, это ты его прельстила, а? Небось так попкой виляла, что парнишка с катушек съехал?

Танька с готовностью расхохоталась, даже сползла по стеночке на пол. Уселась, коленки выше ушей. Динка и не думала, что напарница окажется такой хохотушкой.

…Танька Шохина только казалась простушкой-хохотушкой. Ее хорошенькая мордашка с конопушками и рыжими кудряшками делала ее похожей на веселую, озорную девчонку-непоседу.

На самом же деле Танька твердо усвоила, что простушкам легче жить, к ним не предъявляют особых претензий, на них всегда смотрят с улыбкой. Их не берут в серьезный расчет, им не завидуют, в соперницы такие не годятся. Легче попасть в хороший экипаж, лучше репутация, проще сходиться с людьми.

От природы Танька была замкнутой и не любила веселье. Она всегда боялась, что с ее близкими непременно случится что-нибудь страшное.

Из близких у Таньки были только мама и двухлетняя дочка. Такой крошечный подарок на память от возлюбленного. Он не принял Таньку всерьез, а она не умела настаивать и качать права. Даже о своей беременности она сообщила ему с улыбочкой.

— Ты знаешь, а я жду ребенка, — сказала она, проклиная себя за то, что губы сами собой расплываются в улыбку. — Кажется…

— Как дождешься, сообщи, — ответил любимый.

— А мы разве не поженимся? — улыбаясь спросила Танька.

Он и это расценил как шутку:

— Подрасти сперва.

Таньке было всего семнадцать. А в восемнадцать она родила Дуську. Дульцинею Московскую, как она представляла ее всем знакомым. Все смеялись над забавным словосочетанием и забывали спросить о папаше.

А папаша, когда животик у Таньки стал округляться, понял, что все не в шутку, а всерьез, провел с Танькой строгую беседу. Он больше не шутил, и она не смеялась. Он объяснил, как ему важно закончить институт, что он не готов к тяжелой миссии главы семьи и что, в конце концов, он совсем не мечтал жениться на такой дурочке.

— Просто ты меня не любишь. — Танька и в этот раз не сдержала кривую улыбку и этим облегчила ему ответ.

— Просто не люблю, — легко согласился он.

После этого разговора Танька на время перестала улыбаться и только плакала. Она его очень любила, все время думала о нем, иногда приходила к его дому вечером, смотрела, горит ли в его комнате свет…

Потом ходить с огромным животом стало тяжело, потом родилась Дуська и бегать за бывшим любимым стало просто некогда.

Мама не дала Таньке сидеть дома. Она взяла на себя воспитание внучки, а Таньку послала на языковые курсы. После спецшколы иностранный давался ей легко, так что знание языка и симпатичная веселая внешность сыграли свою роль — Таньке предложили получить специализацию стюардессы международных авиалиний. Что она и сделала легко и с улыбочкой, словно играючи.

Через шесть месяцев учебы на престижных курсах в Шереметьеве, на тех самых, о которых слишком поздно узнала Динка, Танька уже ловко управлялась в салоне международного авиалайнера.

Мама вышла на пенсию, поскольку Танька была ребенком поздним, и Танька стала в семье единственной кормилицей.

На новой работе Таньке нравилось все: и красивая форма, и возможность посмотреть мир, и приличный для двадцатилетней девчонки оклад. Было только одно «но»… Танька панически боялась высоты. Но эту проблему она пыталась преодолевать все с той же улыбочкой… И тайну свою хранила как зеницу ока…

— После полной остановки двигателей мы пригласим вас пройти к выходу, — Динка улыбнулась и открыла бортовую дверь.

Пассажиры послушно сидели в креслах, ждали сигнала. Совсем не то что на внутренних рейсах, где все выстраиваются в безобразную длинную очередь к выходу, едва самолет коснется шасси бетонки. Совковая привычка во что бы то ни стало оказаться в первых рядах, хотя преимущества в этом никакого: все равно автобус ждет всех.

В Шереметьеве автобусов не было — лайнер подруливал прямо к терминалу, так что был шанс первым занять таможенную стойку, а вот поди ж ты — никто не торопится. Другая ментальность.

Динка стояла в дверях, каждому улыбалась на прощание и кивала, а боковым зрением наблюдала, как приближается к ней бритоголовый.

Вот он поравнялся с ней, замедлил шаг, пропустил вперед замешкавшегося вьетнамца и оказался самым последним.

— Счастливого пути, — повернулась к нему Динка.

— Спасибо, — буркнул бритоголовый. — Поди сюда, поговорить надо.

— Со мной? — изумилась Динка, ноги сразу предательски подкосились.

— Ну да. Ты ведь Дина Лебедева?

— Я, — пролепетала она.

— Значит, не обознался. У меня фотографическая память, — хвастливо заявил бритоголовый.