— А если понадобится кесарево? — вмешалась жена бакалейщика.
— Уж очень бедна. А вдруг и впрямь понадобится кесарево?
— Денег на операцию нет.
— Бедняжка на глазах умрет.
— О бедняках правительство должно позаботиться, сестрица. Разве справедливо, чтобы из-за безденежья человек умирал?
— Правильно… Невестке наших родственников кесарево делали… Но они очень богатые.
— Если уж о богатых… то и у нас тоже есть такие богатые родственники, что…
— А у нас…
— Наши что ни лето в Стамбул ездят, дачу снимают на Босфоре, горстями деньги бросают…
— У всех есть богатые родственники, ханым. Наши аж до самых Европ ездят.
Пока две женщины хвастались своими богатыми родственниками, другие жители квартала судачили о роженице.
— Эта женщина из головы у меня не выходит.
— У меня тоже.
— Бог даст, родит без затруднений.
— Хотя бы, по… правительству надо бы подумать о месте, где рожали бы такие.
— Есть же родильные дома!
— Да разве их хватает? Даже здесь знакомство нужно.
— Сказать тебе правду? Беднякам не следует баловаться. Нищая, мужа нет. Ну и не рожай. Правительство законом должно запретить.
— Ну и сказала!
— Бедняки и так всего лишены, что ж им и это теперь запретить? А законодатели тоже не дураки. Знают, что бедность — дань господня. А если в один прекрасный день они или их дети обеднеют, тогда как?
— Правильно, поэтому…
— К тому же чувство, сестрица. Что же богатые его имеют, а бедные нет? Господь бог даже собак не обошел.
— Наделить чувством невелика заслуга.
— Вот страданием не надо награждать, а уж коли наградил, так уж и лекарство к нему дай, — сказала маленькая нервная женщина — жена старьевщика, сказала и ушла, шлепая тапочками по разбитым плитам мостовой.
Через некоторое время на улице с победоносным видом показалась повитуха. Сердце улицы замерло от волнения. Люди, затаив дыхание, ждали.
— Ну что?
— Мальчик родился, точно ангелочек… — сообщила счастливая повитуха.
Улица ликовала. Жена шофера босиком выскочила из дома и кинулась обнимать комиссионершу.
Одна лира
•
У подъезда дома с броской табличкой, сообщающей о том, что здесь живет врач, окончивший медицинский факультет Гейдельбергского университета в Германии, стояла женщина в белом платке. На руках у нее сидел голубоглазый крепыш. Мальчонка сосал пухлые кулачки, иногда принимался плакать. Женщина просила милостыню.
Подмастерье портного из лавки напротив с шумом опускал ставни. То тут, то там зажигались уличные фонари. Накрапывал дождь.
По улице быстро шел мужчина лет тридцати пяти в плаще и фетровой шляпе. Он заметил женщину, просившую милостыню у подъезда докторского дома, прошел мимо, затем, отойдя уже далеко, замедлил шаг. Его внимание привлекли нежное лицо и большие черные глаза. Женщина была поистине хороша. Чтобы еще раз взглянуть на нее, он вынул из кармана монету в пять курушей и подал ей.
Сделав шагов тридцать, он снова остановился. Ему припомнились давно минувшие времена, женщина, взаимности которой он не мог добиться. Он снова вернулся, снова положил на протянутую ладонь пять курушей и пристально посмотрел на просившую милостыню. На этот раз женщина тоже посмотрела на него, ему даже показалось, что она улыбнулась. «Письма о заказах напишу позже!» — решил он и направился в духан, что на углу, выпить пару стаканов вина.
Быстро опускался вечер. Приближалась гроза, прохожие торопились. Он опять стоял перед женщиной. Рука ее ждала подаяния, но мужчина сказал:
— Ты мне напоминаешь одну…
Она просто улыбнулась.
— …Напоминаешь женщину, которую я хорошо знал.
Она не убрала протянутую для подаяния руку, не стерла улыбку с губ.
— А я тебе никого не напоминаю?..
Она покачала головой.
— …Пойдем со мной!
Женщина, все так же улыбаясь, пошла за мужчиной. Краешком глаза следя за ней, он закурил сигарету, поднял воротник плаща. «Вдруг встречу кого-нибудь из знакомых? Обязательно скажут: «Ну и ну, нищую подцепил!» Ну, да… ладно…»
Они вышли на улицу, которая вела к станции. Женщина с ребенком на руках шла шагах в пяти. Прохожие встречались все реже и реже. И чем пустыннее становилось вокруг, тем сильнее он волновался: «Но ведь я не сделаю ей ничего плохого и денег дам… Что такого? Да и никто нас не увидит…»
Они шли мимо павильонов, скрытых среди вечнозеленой листвы. Отчетливо было слышно радио… Потом звуки радио остались позади, они подошли к парку. Ребенок сосал кулачки.
— Никак не припомню, где я видел тебя, — сказал мужчина. — Ты меня тоже не припоминаешь?..
Женщина покачала головой.
— …Но ты не кажешься мне чужой, мы наверняка знакомы!
— ?..
— Мужа у тебя нет?
— Был, теперь нет.
— Где же он?
— Но знаю. Сказал, что едет в свои края дом продавать…
— Молодой?
— Твой ровесник.
— Почему ты побираешься?
— Не ради удовольствия!
— У тебя еще кто-нибудь есть?
— Кроме него, — она указала на небо, — никого.
Они вошли в парк. Ни души. В этот вечер почему-то даже прожектора, обычно освещавшие статуи, не горели. Женщина посадила ребенка на скамейку и пошла в чащу за мужчиной. Ребенок не плакал, сосал кулачок, агукал.
Потом они вернулись. Женщина поправила платок, одернула платье. Мужчина уже сожалел о происшедшем. Не глядя на нищую, сунул ей в руку рваную лиру и быстро зашагал прочь. Женщина взяла ребенка и, тяжело ступая, направилась к подъезду дома врача с дипломом Гейдельбергского университета.
Павильоны, затерянные в вечнозеленой листве, казалось, шептали: «Мы знаем, откуда ты идешь, ты, ты…» — и с укором смотрели ей вслед…
Сверкнула молния, обратив ночь в день, небо словно раскололось, грянул гром, хлынул ливень…
Сон
•
Была суббота. Фабрика металлических изделий готовилась к воскресному отдыху.
Фабрику обслуживало около ста пятидесяти человек. Больше половины рабочих были подростки лет четырнадцати-шестнадцати. Двадцать из них стояли за прессами. Мальчишек этих невозможно было отличить друг от друга: все одного роста и возраста, в одинаково изодранной в клочья одежде, одинаково грязные. Изнывая от жары и духоты, непрестанно вытирая неудержимо лившийся пот промасленными рукавами блуз, они копошились возле машин, ждали очереди у водопроводных кранов, бегали в уборную, улучив момент, играли в салки.
Старший мастер — человек лет сорока пяти, худой небольшого роста, — почесывая затылок, шел в сторону папаши Ферхада. Папаша Ферхад на огромном фрезерном станке затачивал очередную деталь. Подлаживаясь к ритму машины, он мурлыкал какую-то песенку. С его багрового, словно ошпаренного кипятком лица, смешиваясь с машинным маслом, градом катил пот, струйки которого ползли за шиворот, текли по груди, заливали все тело. Заметив приближающегося с улыбкой старшего мастера, рабочий отошел от станка и с облегчением выпрямился — Ох, ох… хо.
Старший мастер, одобрительно кивнув папаше Ферхаду, направился к ремонтной мастерской. Возле рубильника на мраморном щитке у двери он остановился. Тотчас под крышей цеха вздрогнул и замедлил ход главный маховик. Фабрика стала.
Все подумали было, что рабочий день кончился, стали собираться домой. Но тут старший мастер, вскочив на токарный станок, свистком остановил рабочих.
— Слушайте меня! — закричал он так, словно собрался произнести речь. — Есть работенка. Надо до утра сделать. Может, поработаем? Кто останется — получит двойную плату. Кто хочет уйти — пусть идет. Насильно работать не заставляем.
Цех погрузился в тишину. Потом все начали шептаться и шушукаться. Папаша Ферхад принялся обтачивать деталь.
Рабочий одиннадцатого пресса, мальчишка Сами, огляделся, проглотил слюну, протер глаза. Ему хотелось домой. «Уйду», — решил он, но тут же передумал. Старший мастер — дрянь человек, если бросить работу и уйти, ни за что больше не пустит на фабрику. Что ему Сами — брат, сват? Недостатка в рабочих нет. У фабричных ворот полным-полно таких же, как он, мальчишек. Из-за этих вот бездельников и снизили почасовую плату…